Расследование

Незадолго до расследования Крэнфилд сказал мне, что оксфордские стюарды в общем-то приличные ребята и что двое из них лично извинились перед ним за то, что дело было передано в Дисциплинарный комитет. Я молча кивнул. Крэнфилд не хуже меня знал, что всех трех его членов избрали на этот пост исключительно благодаря их положению в обществе. Один из них не видел ничего дальше пяти шагов, второй, унаследовав чистокровных верховых лошадей своего дядюшки, не унаследовал его знаний и опыта. Что же касается третьего, то кто-то слышал, как во время скачки он спрашивал своего тренера, которая из лошадей принадлежит ему. Ни один из них не разбирался в скачках даже на уровне спортивного комментатора. Они могли быть вполне приличными людьми, но в роли судей и знатоков выглядели ужасно.

– Сейчас мы посмотрим заснятую на пленку скачку, – возвестил лорд Гоуэри.

Проектор находился в конце зала, а экран – на противоположной стене, за нашими с Крэнфилдом спинами. Мы повернули свои кресла, чтобы быть лицом к экрану. Представитель ипподрома Оксфорда, надутый толстяк, встал у экрана и остановил на Уроне длинную указку.

– Вот лошадь, о которой идет речь, – сказал он.

Лошади между тем собирались на старте. Мне подумалось, что, если бы члены комитета знали свое дело, они бы уже несколько раз просмотрели фильм и не нуждались бы в пояснениях.

Толстяк тем не менее постоянно указывал, где находится Урон. Скачка разворачивалась по самому обычному сценарию. Фавориты поначалу держались в тени, предоставляя право лидировать желающим. Затем выход в основную группу, шедшую за лидерами, а после двух миль наращивание темпа, рывок у предпоследнего барьера и – полный вперед! Если лошадь любит такую езду и находится в приличной форме, она побеждает.

Урон не признавал никакой другой тактики. Если все складывалось нормально, он был неудержим, к несчастью, в тот день фортуна отвернулась от него.

На экране было видно, как у предпоследнего барьера Урон вышел вперед. Приземлился он, покачнувшись, – верный признак усталости.

Мне пришлось изо всех сил «качать» поводьями, чтобы он не сбавил темпа на подходе к последнему препятствию. Когда оно было преодолено и впереди оставалось гладкое пространство, Урон стал спотыкаться, и если бы я не проявил неумолимую настойчивость, он просто-напросто перешел бы на трот [1] . У самого столба нас догнал резво финишировавший Вишневый Пирог и обошел словно стоячих.

Экран потух, и вспыхнул свет. Я решил, что просмотр всех убедит в нашей невиновности и на этом расследование закончится.

– Вы не применили хлыст, – обвиняющим тоном сказал лорд Гоуэри.

– Нет, сэр, – сказал я. – Урон боится хлыста. Он идет только на поводьях.

– Вы и не пытались подавать на финишной прямой!

– Пытался, и еще как! Он просто смертельно устал, на экране это видно.

– На экране было видно одно: вы и не пытались выиграть. Вы ехали только что не сложа руки, совершенно не собираясь быть первым.

Я пристально на него посмотрел.

– Урон – трудный жеребенок в езде. Он готов побороться, но только если он в хорошем настроении. С ним надо обращаться вежливо. Если ударить хлыстом, он вообще может остановиться. Он слушается только поводьев и голоса жокея.

– Это верно, – вставил Крэнфилд. – Я всегда прошу Хьюза обращаться с жеребенком как можно бережнее.

Словно не слыша нас, лорд Гоуэри повторил:

– Хьюз даже не поднял хлыст.

Он вопросительно посмотрел на двух членов комитета, сидевших справа и слева от него, словно ожидая их мнения. Сидевший слева, еще нестарый человек, в свое время выступавший как жокей-любитель, безучастно кивнул. Тот, кто был справа, просто дремал.

Судя по всему, Гоуэри пихнул его ногой под столом, потому что он дернулся, открыл глаза и, пробормотав: «Да, да, конечно», подозрительно уставился на меня.

Это же самый настоящий фарс, с удивлением думал я. Чертова комедия!

Гоуэри удовлетворенно кивнул:

– Хьюз даже не поднял хлыст.

Толстяк излучал самодовольную учтивость.

– Я полагаю, есть смысл посмотреть еще одну пленку, сэр?

– Пожалуй, – согласился лорд Гоуэри. – Давайте посмотрим.

– Что это за пленка? – осведомился Крэнфилд.

– Скачка, состоявшаяся в Рединге третьего января, – пояснил лорд Гоуэри. – Та, которую выиграл Урон.

– Я тогда в Рединге не был, – сказал Крэнфилд после небольшой паузы.

– Вот именно, – согласился лорд Гоуэри. – Вместо этого вы, кажется, отправились на ипподром в Вустер. – В его устах констатация вполне невинного факта прозвучала крайне зловеще.

В Вустере тогда выступал молодой жеребчик, которого Крэнфилд хотел посмотреть в деле. Что касается Урона, то у него была уже устоявшаяся репутация звезды, и в тренерском присмотре он не нуждался.

Снова погас свет. Снова толстяк занял место у экрана и, вооружившись указкой, ткнул в жокея Келли Хьюза в черном камзоле с белыми шевронами и черном картузе, в которых он обычно выступал на Уроне. Эта скачка складывалась совершенно не так, как «Лимонадный кубок». Я возглавил скачку со старта, затем где-то на половине дистанции отошел на третье место, чтобы дать лошади чуть передохнуть, а вперед вышел только после последнего препятствия, энергично работая хлыстом и вовсю «качая» поводьями.

Фильм кончился, вспыхнул свет, и в зале повисло тяжкое укоризненное молчание. Крэнфилд хмуро уставился на меня.

– Вы, надеюсь, не станете отрицать, Хьюз, – иронически проговорил лорд Гоуэри, – что на сей раз вы воспользовались хлыстом?

– Не стану, сэр, – согласился я. – А что это была за скачка?

– Последняя скачка третьего января в Рединге, – раздраженно ответил он. – Не делайте вид, что вы этого не знаете.

– На пленке действительно была последняя скачка того дня в Рединге, сэр. Но Урон в ней не участвовал. В ней выступал Скиталец. Как и Урон, он тоже принадлежит мистеру Джесселу, и потому я на них выступаю в одном и том же черном камзоле. Кроме того, у обеих лошадей общий производитель, поэтому они весьма похожи. Но на этой пленке Скиталец. Который, как вы могли убедиться, прекрасно реагирует на хлыст, даже если им только помахать.