Черный треугольник

В прихожей я увидел Волжанина, которому больше нечего было делать во дворе. У матроса было красное, разгоряченное лицо и влажные от пота волосы. Усыпанный опилками ватник распахнут, на голой груди - вытатуированная красной тушью надпись: "Смерть мировому капиталу!" Наколка была окружена затейливым орнаментом из цепей и якорей...

- Вы что же, так нараспашку с голой грудью и пилили? - заботливо спросил я, чувствуя, что во мне все закипает.

- Точно, - не без гордости подтвердил он. - Только вы за меня, товарищ Косачевский, беспокойства не имейте: я в семи водах вымочен и на семи ветрах высушен. Когда работаешь, никакая болячка не пристанет. Перепилишь да переколешь сажень - и в подштанниках потом прошибет, что в бане...

"Смерть мировому капитализму..." Да, пожалуй, Василию Мессмеру не так уж сложно было понять, что за квартирой его отца установлено наблюдение.

- А во флоте императорский салют был установлен в тридцать один орудийный выстрел, - не совсем к месту заметил старичок, - и при этом все вымпела, брейд-вымпел и адмиральские флаги приспускались до половины брам-стеньги.

- В самое яблочко, папаша, - подтвердил Волжанин и подмигнул мне: Вышеозначенный-то дело знает, а?

- Да... в отличие от вас, - кивнул я.

III

Было маловероятно, что Василий Мессмер, совершав прогулку по крыше, сразу же отправится с визитом к Кербелю или ризничему. Видимо, он понял, откуда дует ветер, и сделал соответствующие выводы. Но "маловероятно" - это все-таки возможно. Поэтому я решил проявить предусмотрительность и во избежание очередных сюрпризов послать Волжанина к Борину, который в это время проводил обыск на квартире ювелира. Матрос должен был предупредить о нашей неудаче. С ним же я передал и записку, в которой просил принять меры к задержанию Василия Мессмера, если тот все же решится навестить Кербеля, и отправить Сухова вместе с сотрудником Петрогуброзыска в Кремль. На Сухова возлагалась деликатная миссия незаметно и без шума арестовать Мессмера. Архимандрита я просил пока не тревожить. Димитрий, с которым мне предстояло через несколько часов встретиться в уголовном розыске, ни в коем случае не должен был знать о приезде полковника в Москву, а тем более о нашем интересе к нему и к схимнику из Валаамского монастыря. Вообще, чем меньше Димитрий будет знать, тем больше шансов, что наша беседа принесет пользу делу.

Следовало предусмотреть также попытку Мессмера связаться с Димитрием по телефону. В патриаршей ризнице телефонного аппарата не было. Но зато телефоны имелись в синодальной конторе и монастырях. Десять или двенадцать аппаратов.

Итак, телефонная связь...

Все аппараты одновременно испортиться, разумеется, не могут. А если внести коррективы в работу телефонной станции или повредить - "случайно", понятно, - какой-нибудь провод или кабель?

Я по телефону соединился с комендатурой Кремля.

Помощник коменданта выслушал меня и сказал:

- Сделаем. Устроим ремонт.

- Когда?

- Хоть сейчас. Сколько часов тебе нужно?

- Пять-шесть.

- Сделаем. Сейчас распоряжусь.

Теперь Василий Мессмер был лишен возможности телефонировать Димитрию. Ему оставалось или идти на риск, или же, проявив благоразумие, отказаться от общения с ризничим.

А пока обыск. Может быть, он что-либо и даст.

Экстраординарный профессор полицейского права в Демидовском лицее, которого студенты почему-то окрестили Сапогом, был страстным поклонником "оного дознавательного и следственного действия". "Обыск, господа студенты, - говорил он, - не столько наука, сколько искусство. Для обыска недостаточно обычной чиновничьей добросовестности, а нужно вдохновение. И поверьте мне, господа, что в этой сфере есть свои таланты и гении..."

Среди преподавателей Демидовского юридического лицея Сапог считался дураком. И только немногие понимали, что Сапог прирожденный романтик, менестрель полицейского права и, как всякий романтик, не чужд некоторым преувеличениям. Занимаясь к тому времени уже несколько лет подпольной работой, я убедился на практике, что для успешного обыска требуются и знания и чутье. Во всяком случае, довольно удачно обманывая полицейских и жандармских чинов, я ни разу не выходил победителем в подобного рода состязаниях с ротмистром Говорко, пожилым малороссом с дивными черными усами. Говорко никогда не покидал обыскиваемую квартиру без добычи. Каким-то жандармским нюхом он обнаруживал тайники в стенах, печке, саду и даже в нужнике.

Когда после очередного ареста я процитировал ему высказывание Сапога об обыске, ротмистр польщенно хохотнул.

"А шо вы думаете, Косачевский, - с легким украинским акцентом сказал он, - без таланта в нашем деле не обойдешься. Без таланта - вроде как без шаровар: и неудобно, и холодно, и в приличное общество не пустят".

"Ну, вас-то, положим, и при вашем таланте в приличное общество не пускают", - съязвил я. Он не обиделся.

"Шо верно, то верно: не пускают. А глупо делают, шо не пускают: умный хозяин свою собаку на цепи держит, а из собственных рук кормит... Но я о другом. Забавная мысль забрела в голову. Представил я себе, господин Косачевский, шо не я у вас, а вы у меня обыск учиняете".

"А ведь и такое может когда-нибудь случиться..."

"Может. А вот чтобы вы у меня шо-нибудь нашли - вот этого не может. Хоть полковую артиллерию я у себя сховаю, все одно не найдете!"

Я с ним согласился. Но много лет спустя выяснилось, что мы оба ошибались: прятать и искать - не одно и то же. В семнадцатом, на квартире Говорко, ставшего к тому времени подполковником, красногвардейцы обнаружили склад оружия и отправили подполковника в Петропавловку. Там он и закончил свою жизнь: повесился в камере. Я подозреваю, что сделал он это из-за профессионального самолюбия. От обиды повесился. Уж очень его огорчило, что так он опростоволосился.

Что же касается меня, то ни Сапог, ни покойный жандармский подполковник, закончивший свою столь блестяще начатую карьеру в Петропавловке, никаких признаков таланта в производстве "оного дознавательного и следственного действия" у меня не отмечали. Однако я знал, что талант и бездарность уравновешиваются на жизненных весах старательностью...