Косвенные улики

Уже на первом этаже, пробегая последний лестничный пролет, Макар чутким ухом услышал, как хлопнула дверь черного хода на пятом этаже. Значит, преследователи вышли, значит, им бежать пять этажей. Макар увидел, как Монтер, набычившись, со всего размаху стукнулся в дверь, ведущую на улицу, и… отскочил, как хорошо надутый мячик. Дверь была заперта. Макар отстранил Монтера, немножко подавшись назад для разгона, со всего маху обрушился на дверь своим весом. Дверь затрещала, но не открылась.

По спине у Макара поползли крупные капли пота. Он обмяк, будто из него вынули напрягающий его стержень. Он уже ничего не думал, руки повисли, как плети, и он стоял, прислонившись к этой двери в полной прострации. Ведь он тщательно, очень тщательно ее осматривал раньше, во время подготовки, и, прежде чем приступить к осуществлению «акции», убедился, что эта дверь никогда не имела запоров, она не могла быть запертой.

Степана Константиновича Анечка встретила на улице. Он ходил в магазин за пельменями. Степан Константинович не медленно оценил обстановку и, несмотря на изумленные возгласы Анечки, повел ее сперва в глубину двора, быстро нашел кусок доски, крепко подпер дверь черного хода и оставил Анечку дежурить около нее, сказав:

— Держи ее, держи ногой. Что бы ни было, держи, не бойся.

Монтер перестал хихикать и, щурясь от слепящего света фонарика, пытался заглянуть в глаза Макару. В чем дело? Макар выключил фонарик и обессилено опустился на корточки рядом с помойным ведром.

Сверху раздавались неторопливые шаги.

Потом, через четыре дня, когда вернется профессор, настоящий профессор Симонов, он позовет Сергея к себе в гости и будет угощать его отменным чаем и судорожно, обрадованно, напропалую хвастаться своей спасенной коллекцией, потому что без этой марки коллекции, по его мнению, просто не было бы, и будет упрашивать Сергея поступать именно к нему, в университет, и стараться втянуть его в собирательство, увлекательно рассказывал почти о каждой марке интереснейшую историю.

Потом, когда Сергея вызовут на Петровку для дачи показаний, он узнает, чем он рисковал (Макар все-таки нарушил свой принцип и перед самым бегством из квартиры забрал у Монтера нож, с которым тот не расставался. Ради марки он пошел бы на все.) и что спасал… Но все это будет потом.

А сейчас он дождался вместе с Анечкой и Степаном Константиновичем, пока подъедет дежурная машина и увезет тех двоих, и возвратился в диспетчерскую. Оставалось еще два с половиной часа праздничного, хлопотливого, полного всяких неожиданностей дежурства по ЖЭКу [1].

СУДЬЯ

Глухая, неосознанная тревога подкралась незаметно. Он вглядывался в подсудимого, перебирая в памяти подробности этого не очень сложного дела, но тревога не проходила. Впрочем, тревога не совсем точное слово. Им овладело чувство опасности, и он долго не мог понять, откуда она грозит и в чем эта опасность. И он не понимал этого до самого последнего момента, пока не увидел жест, который все и решил…

Галоши со сломанными задниками стояли так, какой оставлял их с вечера на лестничной площадке, возле коврика, под самой дверью. Несколько раз Васильев ловил себя на том, что по утрам он невольно заряжается от этих проклятых галош, точнее, от их местоположения, вчерашним настроением. Если галоши стоят аккуратно, стало быть, вчера он вернулся домой в хорошем расположении духа.

Сегодня они стояли как солдаты на плацу. Он посмотрел на них с подозрением. «Значит, опять соседская девчонка», — подумал он и, подцепив галоши палкой, вышвырнул их на площадку перед лифтом. Правая галоша перевернулась. Петр Иванович, поглядывая на красный глазок лифта и чертыхаясь про себя, стал пододвигать ее палкой.

Наконец проклятые галоши были надеты, и тут подошел лифт.

Коридор суда был пуст, и мокрый линолеум дымился и просыхал причудливыми пятнами. Уборщицы уже спустились на первый этаж и теперь стояли там, опершись на длинные щетки, и вполголоса обсуждали Васильева. Он приходил за час до начала работы каждый день, и они каждый день обсуждали это событие, как в первый раз.

Васильев, не вслушиваясь, отпер дверь своего кабинета.

Он, не спеша, помогая себе палкой, снял проклятые галоши, положил палку на шкаф и, с трудом наступая на больную ногу, подошел к столу и в который раз стал перелистывать материалы вчерашнего дела. Он пытался представить себе, как же произошло то, в чем ему сегодня предстоит разобраться на судебном заседании.

Он уже давно знал, что бесполезно представить себе то, что чувствовал в момент преступления потерпевший, что думал преступник, он знал, что это не нужно и даже опасно, что, поддавшись собственному впечатлению, которое наверняка окажется ошибочным, можно весь процесс направить по ложному руслу и тогда… Он даже не стал додумывать, что произойдет тогда. Он еще раз подозрительно посмотрел на папку, и снова его кольнуло предчувствие. Слишком простое было на первый взгляд это дело. Да и на второй тоже. Он не доверял простым делам, как не доверял людям, говорящим про себя: «Я человек простой». Он знал, что простых людей на свете не бывает, а значит, не бывает и простых дел.

И он снова, в который раз, открыл первую страницу дела, нашел по перечню нужный ему протокол допроса и стал неторопливо читать.

…Была среда, середина декабря. Предновогодняя суматоха еще не началась, и поэтому улицы пустели с ранними сумерками сразу же после короткого часа «пик».

Колю Никифорова мать послала в магазин за продуктами. Тускло светили фонари, по скользким тротуарам мела поземка, было пустынно и неуютно. Коля трусил мелкой зябкой рысцой, отворачиваясь от обжигающего ветра, и чуть было не столкнулся о двумя парнями. Вздрогнув от неожиданности, он отскочил в сторону, попал сгоряча в сугроб и, зачерпнув ботинками снегу, побежал дальше. Парни выругались вслед ему.

На обратном пути Коля вновь увидел этих парней и удивился, что те недалеко ушли. Он не струсил (во всяком случае, именно так утверждал на допросе), просто ему не хотелось связываться с этими парнями, имея полную сумку яиц, молока, творога и прочих бьющихся, льющихся и мнущихся продуктов. А в том, что придется с ними связываться, он был почему-то уверен. И, недолго размышляя, Коля перебежал на другую сторону улицы от греха подальше, но при этом все же покосился на парней. Пальто у одного было расстегнуто, шапка ухарски сдвинута на затылок, а в его фигуре — в широко расставленных ногах, в руках, засунутых глубоко в карманы пальто, и по особенно напряженной, набыченной шее — чувствовалась угроза. Он вспомнил, где видел этого парня. Дело было осенью, на танцплощадке во время конфликта «железнодорожных» ребят, то есть живущих в районе железной дороги — к ним принадлежал и Коля, с «фабричными», живущими в районе текстильной фабрики. Этот парень был «фабричным». Коля теперь вспомнил отчетливо и порадовался тому, что вовремя перебежал на другую сторону.

Когда-то между «железнодорожными» и «фабричными» была извечная вражда. Как она возникла, теперь, пожалуй, никто не знал и не помнил. Она передавалась как традиция, по наследству. И подростки, бывало, с благоговением слушали сильно приукрашенные рассказы завзятых драчунов и готовились к новым битвам.

Вражда давно угасла, но в последнее время неожиданно снова стала давать о себе знать. Правда, серьезных сражений уже не было, но стоило где-нибудь в общественном месте бросить клич: «Железнодорожных бьют!» или «Фабричных», — в зависимости от ситуации, — как вокруг вопиющего вырастала могучая стена соратников. Вот во время такой стычки, закончившейся, впрочем, без драки, и запомнил Коля этого парня.