В понедельник рабби сбежал

— Ладно, я учту.

Решив, что Рой, возможно, расценивает этот интерес как вмешательство в его дела, излишнее любопытство, он решил сегодня вечером говорить на нейтральные темы и отдать инициативу в разговоре сыну. По дороге они молчали, и только уже в ресторане Рой, наконец, сказал:

— А знаешь, тут неплохо.

Дэн согласился, что и место, и обслуживание, и качество еды здесь очень хороши для Иерусалима.

После обсуждения меню они ели в основном молча. Только когда принесли десерт и кофе, Рой решился.

— Я звонил тебе вчера вечером, мне сказали, что ты уехал в Тель-Авив.

«Уж не обижается ли он на меня за эту поездку?» — подумал Дэн.

— Да, я уезжал на пару дней. Боб Чисхолм устраивал небольшую вечеринку. Он там руководит представительством агентства АП. — Рой не проявил никакого интереса, но Дэн продолжал, чтобы заполнить паузу. — Я сел в маршрутку и, как только приехал, позвонил в «Шератон» узнать, не найдется ли номер на ночь. Мест, конечно, не было — как всегда, но я поймал Фила Бэйлена, администратора, и он пообещал что-нибудь устроить. Так что мне удалось остаться.

— М-гм.

— Тот еще город, — продолжал Дэн. — Никогда не знаешь, с кем вдруг встретишься. Ночью после вечеринки я добрался до гостиницы, и кого вижу? Альфреда Норткота. Он из Би-Би-Си, пару лет назад в Лондоне я жил в его берлоге, пока он был в Испании.

— Ага.

— Я даже не удивился. Представляешь, за время, что прошло между регистрацией и лифтом, я встретил трех знакомых. Только кончил регистрироваться, как меня заметил полковник Жиранд, с которым я познакомился в Париже лет шесть-семь лет назад, мы несколько минут поболтали. Пока мы говорили, к нам присоединился Боб Чисхолм — тот, что устраивал вечеринку. Тут слышу, кто-то меня зовет: «Ми-и-истер Стедман». Поворачиваюсь, а это Ольга Рипеску. Я вспомнил ее, как только увидел, и вспомнил, как зовут. Несколько лет назад я делал передачу о румынском балете. В основном, конечно, о прима-балерине, балетмейстере и менеджере, но кое с кем из молодых артистов, только что принятых в труппу, тоже разговаривал — эта девочка была среди них. Она осталась в труппе, и теперь уже сама прима-балерина. Узнала меня, хотя прошло столько времени.

— Фантастика!

Дэн не знал, как отнестись к этому комментарию, поэтому притворился, что не заметил.

— В американском посольстве на следующей неделе будет вечеринка, — продолжал он. — Я туда приглашен. Я мог бы добыть приглашение для тебя, если хочешь. Там обычно бывает полно хорошеньких девочек из всяких дипломатических и правительственных учреждений.

— Еврейских девочек?

— В основном.

— Ясно, — сказал Рой. — Ты хочешь, чтобы я познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал, это было бы неплохо. Да, я хотел бы, чтобы ты познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками и еврейскими мальчиками.

— Так я и думал. То есть, ты все еще пытаешься руководить моей жизнью, — с горечью сказал Рой.

— Не для этого ли существуют отцы? — сказал Дэн, пытаясь перевести все в шутку.

— Никто не имеет право вмешиваться в чужую жизнь. Я — личность, и я имею право жить, как я хочу. Я намерен сам выбирать себе друзей и жить по-своему. — В голосе Роя звучал гнев.

— Послушай, Рой, неужели мы должны ссориться при каждой встрече?

— Ты только не пытайся давить на меня, и все будет просто чудесно. Дело только в этом — не пытайся на меня давить. — Он встал из-за стола. — Слушай, уже поздно, а у меня завтра экзамен.

Вернувшись в номер, Дэн Стедман перебрал в уме прошедший вечер. Что происходит с этими молодыми людьми? Что им ни скажи, они все понимают по-своему. Как говорить с ними, чтобы они слушали и отвечали разумно, по-взрослому?

Он вспомнил строки из письма сестры из Барнардс-Кроссинга, которое получил только этим утром: «…хотя он провел здесь более шести лет, никогда не был особо популярен и не имеет никакой реальной поддержки в конгрегации, за исключением молодежи, в основном, подростков, которые, похоже, любят его — но права голоса в храме у них нет».

Он поискал в ящике стола предыдущее письмо, в котором она дала ему адрес рабби Смолла.

Глава XXIV

— Это книга о взглядах, о точке зрения израильтян — не правительственных чиновников или важных шишек, а людей с улицы — евреев и арабов, мужчин и женщин, молодых и старых. — Стедман оживился. — Понимаете, рабби, в разговоре с чиновником вы можете услышать только официальную точку зрения, уже изложенную в правительственных сообщениях для печати. Но если вам удастся разговорить обычных людей, вы получаете представление о политической ситуации, на которой основаны официальные новости.

— А как вам это удается? — спросила Мириам. — Вы останавливаете людей на улице?

— Иногда я так и делаю, миссис Смолл, но я не говорю, что хочу взять у них интервью, потому что тогда они или замыкаются, или говорят то, чего — по их представлениям — вы от них ждете. Я стараюсь вести себя немного хитрее. Вот идет по улице человек. Я спрашиваю его, как добраться в какое-то место, которое находится в той стороне, куда он направляется. Обычно он говорит, что нам по пути, и я присоединяюсь к нему. По дороге мы беседуем, и если похоже, что это будет интересно, я включаю свой диктофон — выключатель у меня в кармане, — так что они не знают, что наш разговор записывается на пленку. А вернувшись к себе, я подписываю все пленки, чтобы в свободное время можно было их расшифровать, сравнить и отредактировать.

— Вы берете интервью по-английски, на иврите или еще на каком-то языке? — спросил рабби.

— У меня есть интервью на иврите, на идиш, на английском и даже на французском. Я прекрасно владею идиш, у меня не слишком плохой французский. И разговорный иврит тоже нормальный. Я был здесь раз двенадцать, в последний раз прожил больше года. Я бы сказал, что мне его хватает. Иногда бывают трудные случаи, как вот на днях. Мне попался интеллектуал, он употреблял слова, которых я раньше никогда не слышал. Но это еще одно преимущество записи на пленку. Я могу прослушать ее много раз и найти в словаре незнакомые слова.

— А как же вы продолжали беседу, не поняв, что он сказал?

— О, суть я улавливал хорошо. Я чувствовал, что упускаю только тонкие оттенки. Не хотите как-нибудь прослушать некоторые мои записи?

— Очень хочу, хотя не думаю, что моего школьного французского будет достаточно, чтобы понять, о чем речь.

— На французском у меня не так много, только несколько разговоров в ресторане, где бывает много сефардов из Северной Африки. Может, заглянете ко мне? Если вы не заняты завтра утром…

— Ничего срочного.

— И вы, миссис Смолл?

— Я очень хочу, но утром я должна быть в «Хадассе».

Когда они встретились следующим утром, Стедман сказал:

— Может, это даже хорошо, что миссис Смолл не смогла прийти. Втроем иногда тяжелее разговаривать.

— Пожалуй, вы правы. Между прочим, Мириам просила узнать, не хотите ли вы пообедать с нами завтра вечером. Мы будем рады, если ваш сын тоже придет. Когда вы упомянули по телефону, что он учится здесь в университете, мы рассчитывали увидеть его еще вчера.

— Он вечно занят. Я вижу его примерно раз в неделю, мы обедаем вместе. Я стараюсь не слишком вмешиваться в его жизнь. Не уверен, что он сможет прийти завтра вечером, но я спрошу.

— Завтра шабат, я думал, он свободен. Он получит удовольствие от шабатней трапезы, а я хотел бы познакомиться с ним.

— И я хотел бы, чтобы вы познакомились с ним, рабби. — Он поколебался и принял решение. — Честно говоря, я немного растерян и не понимаю, как с ним вести себя. После развода с его матерью — ему тогда было десять лет — у меня, конечно, было право на встречи, но из-за моей работы я подолгу не бывал в Штатах. Жена не позволила компенсировать потерянное время, когда я бывал дома, я не осуждаю ее, это нарушило бы нормальный ход его жизни. И в итоге мы виделись по одному дню от случая к случаю. Я старался сохранить с ним связь, писал, звонил — но это все не то. Я надеялся, что здесь, наедине, мы получше узнаем друг друга. Но он холоден и сдержан. Я не могу пробиться к нему. Иногда мне кажется, что он обижается на меня. Если я пробую интересоваться его учебой, его проблемами, пытаюсь что-то посоветовать, он ведет себя так, будто я вторгаюсь в его личную жизнь.