Последняя свобода

— Это провокация, — сказал Гриша в стиле военного коммунизма.

— Возможно. Сначала публикация. Потом провокация — против меня.

— Не понимаю.

— Понимаешь. Ты ж у нас прозаик, как нечаянно выяснилось, «инженер человеческих душ». Кроме того, специалист по почеркам.

Что-то мелькнуло в зеленых блеклых глазах, как будто понимание. Наконец-то!

— В общем, свидетельницей вашей встречи с Праховым явилась Марго.

— Леон, переключайся на детективы, — посоветовал издатель со своей обычной усмешечкой: он уже почти ожил. — «Доходней оно и прелестней».

— О доходах мы потом поговорим. Шестого августа, опять-таки по телефону, ты условился прийти вечером к Марго.

— И какая ж домработница на этот раз…

— Слышала твоя жена.

— Исключено! — бросил Гриша. — Она работала в саду, я видел из окна.

— Ага! Значит, звоночек был.

— Всего один. Из издательства.

— И через два года ты помнишь, что тебе звонили…

— Помню.

Странный разговор, странные, не идущие к делу подробности. А он продолжал как для протокола:

— Я положил трубку и пошел к калитке за почтой, по дороге с Аленькой двумя словами перебросился, переговорил с почтальоншей о «Вечерке», которую уже третий день…

— Не морочь ты мне голову!

— Аленька не могла слышать разговор по телефону!

— А чего ты волнуешься? Какие такие издательские тайны…

— Она не могла…

— Она слышала и сама нам сказала об этом. Вась, подтверди.

— Леон, Алла просила…

— Теперь можно.

— Ну-ка, договаривайте!

— Алла знала про твое свидание. Она была у нас на даче в десятом часу…

— Мистика!

— У вас куда ни ткнись — мистика. Ее видели, да она и сама призналась. Только умоляла не говорить тебе.

— Так какого ж… ты говоришь?

— Теперь можно, — повторил я.

— Ты ее уже похоронил?

— Не я.

Он опять нагнулся подтереть невидимый прах. Что он тут замывает у порога? От темно-красных пятен зарябило в глазах.

— Почему ты нам раньше не открыл дверь?

— Я был потрясен.

— Шуршал тут и скрипел?

— Леон, вспомни Марго и твое состояние тогда.

— А мне тебя не жалко.

Он опустил глаза.

— Я-то помню, я на озеро не бегал и рубашку не замывал, и с поэтессами не путался!

Тут я поймал себя на «праведном пафосе» и замолчал. А он ответил как ни в чем не бывало:

— Полотенце забыл, рубашка намокла.

Разговор переливался из пустого в порожнее. Я знал, что он врет, и он знал, что я это знаю (слишком долго мы друг друга знали — двадцать пять лет!). А доказать ничего нельзя: во всех трех случаях нет состава преступления. Инфаркт миокарда и два исчезновения — неподсудные, с вещами и документами.

Где ж захоронены мертвые? Адский секрет, мне не разгадать.

— Откуда ты взял деньги на издательство?

По его лицу прошла тень.

— Леон, ты злоупотребляешь моим терпением в такую минуту. Уходите! Я буду обзванивать родных и друзей.

Черта лысого он будет обзванивать! Нет — разгадаю, нет — докажу. Все маньяки должны быть заперты по своим камерам.

Перед уходом я прошелся по комнатам, заглянул в чулан и кладовку, включая свет (хозяин-скряга — следом, аккуратно выключая). В кабинете поинтересовался рассеянно:

— Куда «творчество» дел?

— Сжег! — ответил он не моргнув глазом; но глазки заблестели.

— Ишь ты, Гоголь! Такую уйму папок?

— Всю прозу сжег.

— Рукописи, Гришенька, не горят.

— Рукописи — нет, а папки горят.

— Где?

— Что?.. А, за домом.

— Паленым не пахнет, — констатировал брат.

Мы уже стояли на крыльце. Я предложил:

— Пойдем-ка, Вась, глянем, что там за пепел. А ты звони, звони, всех бесов обзванивай.

— Ничего там нету, — бросил Гриша торжествующе. — Мусоросжигалка герметическая.

— Какая еще…

— Американская. Мощная система.

Глава 22

Никакого пепла не было — ни «литературного», ни «другого». Не было ничего. Мощная система, герметическая, безотходная. На всякий случай мы с Василием (Горностаев засел в доме) обшарили весь участок, теплицы, сараи, гараж — мертвого тела также не было. А ночью мне снился процесс расчленения трупа: охотничьим ножом отсекается нога — и в пасть мусоросжигалки; отсекается вторая — и в пасть; отсекается рука… Само Небо не выдержало такого надругательства (над моими нервами) — и я проснулся (или сменил сновидение) в преисподней: в жутком синем свеченье и грохоте кто-то пробежал по саду, цокая копытцами…

Господи, я сразу понял: по пророчеству Ольги, началась гроза. Хоть потоп, только б прервать кошмар, в котором я — я лично! — резал живое трепетное тело, приговаривая: «Огонь сильнее».

В очередной грозной вспышке проявилось «надгробье» на моем столе на фоне серебряной листвы сирени. Я нащупал кнопку настольной лампы — шиш! Электропроводка спасовала перед небесной стихией. И вдруг вскочил с кушетки: нет, не во сне послышался мне дробный топот! — выскочил в прихожую. Равномерный Васькин храп из спальни на миг согрел душу. Надел плащ, вышел на терраску. Не только потопа — дождя еще не было.

Стремительные сполохи, взрывы и ворчанье. И опять шаги. На этот раз медленные, тяжелые, где-то в отдаленье. Обильные травы заглушили бы… кирпичная дорожка! Меня потянуло в черную сердцевину сада.

Дорожка, ведущая от дома к беседке, обсажена старыми акациями, вершины которых смыкаются, образуя сплошной трепещущий свод. Следуя изгибу дорожки, я свернул. Галлюцинации продолжались, усиливались: звенели шаги, преследуя меня, ветви шиповника шевелились под чьими-то руками из-под земли; в секундной вспышке сверкнула слева черная тень. Черный монах! Не выдумывай. Но шаги слышны! Где? В каком потустороннем пространстве? Страх неведомый охватил меня с головы до ног. В последнем усилии я вбежал в беседку, упал на скамейку, упал руками и лицом на сосновую гладкую столешницу…

Тут азарт и злость возродили энергию, я заметался по саду, кружа, кажется, на одном месте… Бушевала страшная сухая гроза. «Это розыгрыш! — твердил я страстно. — Продолжается охота! Надо поднимать народ и прочесывать сад! И кстати — пришла первая трезвая мысль, — проверить, что поделывает народ».

Я бросился к дому, щелкнул выключателем — фонарик на терраске не зажегся, — в спальню, растолкал Василия. Он отреагировал профессионально: «Иду!» — и схватился за ручку саквояжа возле кровати. Понимая, что глупо, что поздно, я все же велел ему быстренько идти в сад. «Зачем?» — «Там, по-моему, кто-то ходит… черный монах!» — «Леон, проснись!» — «Клянусь! Скорее!»

Я поднялся по лестнице в мансарду, где в крошечный коридор выходят две двери. Забыв — да и не зная, — кто где спит, рванул правую (ага, девушка запирается на крючок), левую — не заперта; ввалился в клетушку, к кровати, нащупал живое тело, шепча: «Скорее в сад!»

Мария тихо засмеялась и притянула меня к себе. На мгновенье я прижался к горячему плечу, отдыхая, и отпрянул, оттолкнул руки, гаркнув: «В саду черный монах!» Она проворно соскочила с кровати — загорелая кожа, белая маечка запечатлелись в молниеносном сиянье, как на фотонегативе, — вылетела в коридорчик и застучала к сыну: «Коля! Папе плохо! Да открой же!» Тишина — тут мне стало совсем плохо — и Колин голос (слава Тебе, Господи!): «Ну, что там у вас?» — «Леон бредит!»

— Коля! — подал я строгий и спокойный, «папин», голос. — Минут десять или пятнадцать назад кто-то был в саду, по-моему, в черном.

— А ты где был?

— Я услышал шаги сквозь сон… — начал я обстоятельно и, конечно, сорвался: — Спускайся в сад, черт возьми! Там кто-то есть… или был, пока я тут с вами… А вы, сударыня, ложитесь спать, не путайтесь под ногами.

— Коля, — отреагировала Мария хладнокровно, — подними дядю Васю и вызывайте «скорую».

— Дядя Вася давно в саду! — Я плюнул и начал спускаться по лестнице.

Словом, взбудоражил я всех — и без толку. Походили-побродили мы, перекликаясь, вчетвером по участку, молодые ушли наверх. Мы с братом закурили на терраске.