Последняя свобода

— Он тоже удит?

— Удит. Женщин.

Мы сели в траву. Озерные блики, сверкая, слепили глаза, и гордо возвышалась на том берегу та сосна, под которой лежал камень. Такое умиротворение вошло в мою душу, такой покой — впервые за годы. Умом-то я понимал, что началось действие наркотика, сон мешался с явью, а душа словно летела над водами, над лесом, над садами, словно сливалась со всей этой благодатью, что пленила меня еще двадцать лет назад.

Восемнадцать лет мы тут прожили вместе, а потом ты исчезла, умерла, и в этом сияющем просторе я тебя ищу… и найду, чтобы жить.

Глава 21

У меня скопилось уже немало «компромата» на издателя, и под вечер мы с Василием опять отправились к Горностаевым. Но никто не отозвался на звонок и стук.

— Неужели так крепко спит?

— Вряд ли. Действие, — Василий произнес замысловатую латинскую формулу, — длится часа четыре, пять, не больше.

Меня-то «благодать» покинула вскоре после озера — а показалось, часы прошли, вечность, — но я ведь и принял только одну таблетку; однако ощущение «полета» всколыхнуло романтическую муть души; и во избежание последствий я весь день провел с братом. Марию почти не видел.

— Ушла куда-то, Леон.

— Мне это не нравится. И боссу пора бы подъехать.

Мы в нерешительности стояли на крылечке, у бочки с мертвой водой, а ножницы так и валялись у калитки, посверкивая в закатных лучах.

— Такое чувство, что там кто-то есть, — я кивнул на дверь.

— Машины не видно.

— Может, в гараже.

В летние месяцы Гришу обслуживал шофер из местных, пожилой Никанорыч.

— Прислушайся.

Какие-то шорохи мне слышались в недрах дома, протяжный скрип.

— Понятное дело, — Василий подмигнул. — Не хочет открывать, надоели мы ей до чертиков.

— Ладно, вернемся позже. Должен он когда-нибудь приехать.

Ужинали втроем, без Коли. «Я за ним не слежу», — любезно объяснила мне невеста. Она не только ходит взад-вперед, но и с ролью хозяйки справляется недурно. Я отвык: чистые салфетки, букетик в вазочке, вкусная еда… Но кусок не лез в горло под прицельным взглядом золотых глаз. Я стаканами глушил компот из яблок и курил. Дух горькой полыни — печальный дух деревни — смешивался с ароматом флоксов. А может, печаль шла от ущербной луны в зеленовато-розовом небе, от сумерек земли. Вечер переходил в ночь.

У Горностаевых светилось одно окно — кажется, в Гришином кабинете. Он и открыл входную дверь.

— Наконец-то! — воскликнул я.

— Что случилось? — Гриша стоял на пороге, как камень. — Надо поговорить.

— Что случилось?

— Поговорить надо!

Он посторонился. Прошли в кабинет.

— Как Алла себя чувствует? — спросил Василий.

Гриша, не отвечая, стоял посреди комнаты какой-то отсутствующий, словно омертвевший.

— Что с ней? — я вдруг испугался.

— Она ушла, — сказал, наконец, Гриша.

— Куда?

Пожал плечами.

— Забрала вещи и документы.

— Ну, а что объяснила? Что ты молчишь?

— Я ее не видел.

— Записку оставила?

— Нет.

И в этом доме смерть? Я похолодел и спросил почему-то шепотом:

— Тебе этот уход ничего не напоминает?

Он молчал.

— Твои женщины как-то странно исчезают, Гриша. Ты был на озере?

— Что?

— Волосы мокрые.

Он машинально провел рукой по голове.

— А может, голову в бочку сунул?

— В какую… — начал он и замолчал.

— С мертвой водой. Как тогда.

Какую-то секунду мы смотрели глаза в глаза. Гриша закурил.

— А по какому, собственно, праву вы лезете ко мне ночью…

— Осмотреть спальню! — Не дожидаясь разрешения, я бросился в коридор, сгоряча сунулся не в ту дверь, включил свет: на веревке над ванной висит влажная еще мужская рубашка. Дорогая, фирменная — не на озеро он в ней ходил. Запомним!

Вот и «будуар»: подушка и покрывало слегка примяты с краю, ковер… никаких пятен, полный порядок. И стало мне от этого совсем жутко.

Мужчины ввалились за мной в спальню.

— Ты прибирался?

— Нет!

— Чего не хватает?

— Четырех платьев, плаща, — начал Гриша монотонно, — халата, шлепанцев, туфель…

— А украшений?

— Они были на ней.

— Ах, на ней!

— Утром!

— Что именно?

— Она обычно носит цепочку с крестиком и серьги. Серебряные.

— Еще?

— Часы. Дорожная сумка и сумочка, паспорт, кошелек.

— Денег много?

— Нет. То, что на хозяйство в начале месяца дал.

Да уж, Гриша отвалит, дожидайся.

— Нож пропал?

— Нет!

— Убийца приобрел опыт.

— То есть?

— Не вынул нож из раны: крови вроде нет. А в остальном — тот же почерк.

Мельком подумалось: кому я, с Васькиных слов, говорил про адский приемчик — оставить лезвие в холодеющем теле?.. Сыну — точно. А может, еще кому…

Василий, опустившись на колени, начал обследовать — «обнюхивать» — ковер, мы остались у порога.

— Она меня бросила, — сказал Гриша как новость, а я вспомнил и повторил сказанную по тому же поводу фразу:

— Так не бросают.

— Что?

— Так умирают!

Он вздрогнул, пепел с сигареты в музыкальных пальцах просыпался на ковер. Гриша исчез, вернулся без окурка, с мокрой тряпкой и тщательно вытер невидимый прах. Меня это как-то поразило.

— Аленька любила порядок, — пояснил.

Если и были тут следы, то они уничтожены, конечно.

— Она безумно боялась, — сказал я.

— Кого?

— Крови. Она видела кровь.

— Мне она этого не говорила, — заявил Гриша с угрюмой твердостью. — Где?

— На месте убийства Прахова.

— Что за бред!

— Запах вина и крови, если он действительно есть, вообще все запахи заглушаются духами, — доложил брат и так и остался сидеть на коленях.

— Аленька любила «Злато скифов».

— Так любила, — заметил Василий, — что вылила на ковер полсклянки, не меньше. Вот! — он ткнул пальцем в огромный бордовый цветок. Я подошел, нагнулся, даже голова закружилась — не люблю духов.

— Где это «Злато»?

— На тумбочке возле зеркала, должно быть.

Флакона не было.

— Где?

Гриша утомленно пожал плечами.

— Значит, взяла с собой.

— Когда ты перечислял взятые вещи, то духов не назвал.

— Не заметил.

С каждым вопросом и ответом разговор становился бессмысленнее и безнадежнее. Но я упорно продолжал:

— Во сколько ты вернулся из Москвы?

— Вечером.

— Уточнить у Никанорыча?

— В половине седьмого.

— Мы тут были около восьми, да, Вась?

— Около. Хочу заметить, что уже к пяти Алла должна была полностью прийти в себя.

— Аленька расширяла сосуды.

— Она была в сильном стрессе. Доктор, подтверди.

— Это правда. Я еще в ту среду на дне рождения отметил.

— Что? Что на дне рождения?

— А вот что, — заговорил я. — Помнишь, у нее началась истерика?

— Ну?

— После того, как я сказал, что Марго держат в земле.

Гриша закурил.

— Этого не может быть. За что?

— Не понимаешь? За то же, что и Марго. Как опасную свидетельницу.

— Да не смеши ты… — Он как будто начал успокаиваться.

— Алла призналась, что боится. И еще кое в чем призналась.

— В чем?

— Об этом ты сам расскажешь. А я сверю показания.

— Ты блефуешь, Леон.

— «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник…» Откуда это, Гриша?

— Из Откровения Иоанна Богослова, — он побледнел.

— Твоя статья «Четвертый Всадник» с эпиграфом из Апокалипсиса очень понравилась Прахову.

— Ну и что?

Я наблюдал: вот-вот упадет пепел, и Гриша схватится за тряпку… так оно и случилось.

— Четвертого августа девяностого года ты по телефону договорился о встрече с Кощеем Бессмертным и встретился с ним.

— Ничего подобного.

— Отрицать бесполезно. У него в записной книжке есть твои данные.

— Ну, выписал из «Справочника Союза».

— Зачем?

— Черт его знает!

— Однако не он тебе звонил, а ты ему. Ты! И ваш разговор слышала домработница. Прахов говорил об аде и смерти, — «которому имя смерть, и ад следовал за ним» — цитата из Апокалипсиса. Говорил, что читал и рад познакомиться.