Немного страха в холодной воде

Рассказывать о своих лесных похождениях в этой истинно научной обстановке бабе Наде показалось диким. Придуманным, как мыльный сериал.

Ну, испугалась старая бабка четырех парней в лесу! Ну, расслышала, как они вроде как блатные клички упоминали, и в бега бросилась! В трубу сдуру полезла, через поля удирала…

Смешно ведь. Не догнали же, словом худым не обидели. Сама себя перепугала, сама черт-те чего вообразила…

Чего тут скажешь? Доказательств — ноль, предположения одни, на пятнистых штанах и высоких ботиках основанные…

Матрена вообще непонятно в кого палила…

— Надежда Прохоровна, — твердым преподавательским голосом проговорил Герман Аркадьевич, — что произошло? Расскажите толком.

— Ну-у-у… — протянула бабушка Губкина.

И в десятке предложений (не касаясь подслушивания, ползанья и трубы) выложила суть происшествий в лесу, в поселке и в деревне ночью.

Когда рассказ коснулся штанов с ботинками, на «дзержинских» скулах Павлова заходили желваки под тонкой желтоватой кожей. Глаза бывшего директора детского дома превратились в колючие льдистые щелки, но бабушку он ни разу не перебил.

Когда та закончила смущенным «Вот так все оно и было», Павлов взял со стола мобильный телефон, недовольно щурясь, набрал номер и, дождавшись ответа, рыкнул:

— Иван? Быстро ко мне!.. Нет! Быстро! Можно на машине, бери всех! Жду. — Отбросил телефон на мягкую стопку бумаг, положил ладонь на голову и помассировал макушку. — Чертенята! Чтоб их…

— Балуют? — сочувственно спросила баба Надя.

— А? Что?.. Да нет, не балуют, сюрпризы преподносят. — Герман Аркадьевич встал с вращающегося кресла, отвернувшись от Надежды Прохоровны, зачем-то переворошил бумаги… — Я понимаю, — резко обернулся к гостье, — в глазах деревни я выгляжу эдаким нонконформистом, анахоретом…

Надежда Прохоровна очень не любила, когда при ней непонятными словечками бросаются, с толку сбивают и мысли этим путают. Она перебила огорченное бормотание «нон…кон…», «ана… хоте…хорета» строгой отповедью:

— Ты, Герман, говори попроще, не юли.

— Да я и не юлю, — искренне поразился тот и почему-то покосился на Рериха. — Я просто хочу объяснить вам свою позицию! — Прижал обе ладони к обожженной груди. — Я элементарно хочу делать здесь свою работу! Воспитывать детей, помогать им готовиться к нормальной, взрослой жизни!

— Это каких же детей? — прищурилась Надежда Прохоровна, вспоминая великовозрастных оболтусов в лесу.

Павлов опустился в кресло на колесиках, сгорбился, зажимая ладони между острыми коленями.

— Три года назад закрыли мой детский дом, — начал он, раскачиваясь в такт словам, — почти всех ребят отдали в приемные семьи, нескольких оставшихся отправили в другой детдом в соседнем районе… Я мог бы уже выйти на пенсию, педагогический стаж позволяет. Но, Надежда Прохоровна, не могу. Не могу, не хочу и не буду! — разгорячился отставной директор. — Я очень хорошо знаю свою работу. Я отлично знаю и люблю детей — они моя семья. — Сел прямо, открыто посмотрел в глаза бабушки. — За озером находится заброшенный военный санаторий. Мой одноклассник, полковник в отставке, сейчас занимается оформлением бумаг в Министерстве обороны, мы хотим открыть здесь интернат для трудновоспитуемых подростков. Поскольку территория бывшего санатория принадлежит Минобороны, продвигаем мысль придать интернату статус кадетского корпуса — это сейчас модно или хотя бы…

Речь бывшего директора прервал звонок мобильного телефона, Павлов быстро схватил трубку, послушал буквально секунду.

— Какие грибы в это время?! — зашелся в крике. — Куда он пошел?! Я сказал — всех, значит, всех! Берите Мишку — и ко мне! — Повернулся к бабе Наде и сказал почти плаксиво: — Ну, что с ними поделаешь? Грибы. Тоже выдумали… Какие сейчас грибы?! Ни одного дождя за две недели!

— Ты, Герман не расстраивайся, не кипятись, — с мягким укором проговорила бабушка. — Ты лучше вот скажи — почему не стал в деревне открываться? Они ж непонятно чего о тебе навоображали, а ты хорошим делом занимаешься. Божьим.

«Академик» хмыкнул, медленно покачал головой:

— Не все так думают, Надежда Прохоровна. А даже если думают, то сразу меняют свое мнение, как только узнают, что интернат для трудных подростков будет открыт возле их домов. Знаете, с каким противостоянием местных жителей приходится сталкиваться руководству подобных заведений? Тонны возмущенных петиций во все инстанции летят! ТОННЫ! КИПЫ! Замучаешься с комиссиями разбираться. А у нас еще даже решение министерства толком не сформировано…

— Да ну, — не слишком уверенно отмахнулась баба Надя.

— Точно, точно! Я с этим сталкивался. Мамаши и папаши собирают конференции, сажают обласканных отпрысков в первый ряд, кулаками потрясают… — Павлов огорченно скривился, опустил плечи. — Я, как только здесь поселился, в первую очередь к Глафире Терентьевне зашел — ее порекомендовали как здравомыслящую, трезвую женщину… — Герман Аркадьевич посмотрел на гостью глазами измученной кусачими блохами собаки. — И знаете, что получилось? — усмехнулся он горько. — Как только я завел разговор о детдомовцах, то получил такой ответ…

— От Глафиры? — удивилась баба Надя. — Чего она с детдомовцами не поделила?

— Не она. Ее племянник учился вместе с детьми из интерната. Что-то там они не поделили, цапались постоянно, на кулаках сходились… Глафира Терентьевна, понятно, винила во всем интернатских детей.

— То есть ты таился, чтобы палки в колеса не вставляли?

— Конечно! Мы только документы стали собирать, во властные кабинеты протискиваться, а тут — коллективный вопль из деревни Парамоново! Оно нам нужно?.. И так преград хватает. Я вот, — Герман Аркадьевич развернулся вместе со стулом к столу, — пока суд да дело, второе высшее образование заочно получаю — психологическое, коррекционное. Думаю — поможет, для решения проблемы.

— И много у тебя проблем с ребятишками? — осторожно вернулась бабушка Надя к первопричине визита.

— С этими? — понятливо усмехнулся Павлов. — С этими не слишком, эта четверка — мои верные помощники. Надеюсь, когда получат образование, станут настоящей опорой. Иван, которому я сейчас звонил, учится на физфаке, хочет стать преподавателем физкультуры. Максим — историк. Володя уже классный автослесарь, учится в дорожном техникуме. Мишка Примаков… — тут Аркадич усмехнулся, — Мишка — артист. Особый случай. Сейчас второй курс культпросветучилища закончил, но на следующий год собирается в Москву, в театральный поступать. Думаю — получится. Театр его дело. — Павлов подумал немного, пожал плечами. — А не получится, так и ладно. Будет у меня художественной самодеятельностью руководить.

— Дружные ребята, — похвалила бывших детдомовцев бабушка.

— А то! Они, знаете, что удумали, когда после выхода из интерната квартиры от государства получили? Я, кстати, за этим особенно следил, чтоб не обидели ребят… Так вот. Эти чертенята сдают две из этих квартир внаем, сами живут по двое. Дельцы.

С воодушевлением рассказывая о любимых воспитанниках, Герман Аркадьевич откинулся на стул, расслабился, ворот рубашки разошелся, и Надежда Прохоровна хорошенько разглядела над ключицами Павлова ужасные пятнистые шрамы от ожогов.

— Где обжегся-то? — спросила, сочувственно пощелкивая языком.

Герман Аркадьевич автоматически схватился за распахнутый воротничок, но, подумав, застегивать верхнюю пуговку не стал.

— Восемь лет назад ездил с ребятами в летний лагерь на море, — суховато начал он. — В корпусе, где жили девочки, случился пожар. Две мои шестиклассницы — Танечка и Ира — забились под кровать. Я их оттуда вытащил.

— Обгорели девочки?

— Нет. Девочки остались невредимыми.

Было заметно, что бывший директор детского дома не любит вспоминать эту историю. Тон, которым он произнес последние слова, не оставил сомнения — больше он на эту тему разговаривать не будет.

А впрочем, о чем тут разговаривать? Шрамы на груди помогли дорисовать остальную картину: девочек директор спас, а сам, по всей видимости, долго потом лечился.