Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин

Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку – заперто. «Господи, как же мне больно. Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти».

Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло – оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…

Она вошла в ванную, зачем-то до отказа отвернула кран. На нее обрушился шум хлынувшей воды, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила ее к шкафчику над зеркалом, где я хранил лезвия для опасной бритвы. Резко полоснув бритвой по руке, чтобы заглушить душевную боль болью физической, она долго и с удивлением смотрела, как по запястью змеится алая струйка. А потом опустилась перед ванной, в которой, быстро набирая розовый цвет, пенилась вода, на колени и сосредоточенно хлестала и хлестала себя по венам опасной бритвой, вспарывая тонкую белую кожу запястий, изрезая ее в лохмотья.

Мы с Мариной не сразу поняли, что там происходит. Мы сидели на кухне и ждали, когда Катька выйдет к нам, смотрели друг на друга и молчали, прокручивая каждый у себя в голове слова и фразы, которые должны (или не должны?) были ей сказать.

И только когда из-под двери хлынула вода, а Катька не произносила ни звука, хотя мы принялись стучать в ванную и звать ее, – только тогда мы поняли, что случилось что-то недоброе.

Я вышиб дверь одним ударом.

…Когда, очень не скоро, Катька пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Марина. В накинутом на загорелые, красивые плечи белом халате Доронина сидела на стуле и, чутко откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как подруга приходит в себя.

– Тихо! Не шевелись! – предупредила она, нагнувшись почти к самому Катькиному лицу. – Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Потеря крови, пятнадцать швов на руках, да и сотряс ты получила, когда Стас дверь вышибал, – это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, молчи, а я тебя сейчас кормить буду.

Все-таки Катька сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Туго перебинтованные руки ее были крепко привязаны к кровати. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.

В голове стоял туман, какой бывает после утреннего, очень раннего и очень неожиданного, пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание – и Катькая зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.

– Ты не хочешь меня видеть? – догадалась Марина, быстрыми, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. – Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь – бросить тебя такую я не могу, а посылать Майе Владимировне – так звали Катину маму – телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее, будучи в состоянии аффекта, вены себе вскрыла, – извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Давай, открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом – потом как знаешь, можем даже и не здороваться.

Перед носом у Катьки оказалась ложка. Больная сжала губы, но Марина была неумолима.

– Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне, Анна Каренина. Нашла из-за чего жизни лишаться – из-за двух сволочей каких-то, это я про Стасика твоего и про себя, любимую, заметь! Ой, да ты мне зубы не заговаривай, – спохватилась Марина – открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!

Катька упорно стискивала зубы. Выждав с минуту, Марина хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Волей-неволей, но рот пришлось открыть, жевать и глотать – тоже.

– Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, – продолжала Марина, внимательно наблюдая между тем, добросовестно ли больная пережевывает пищу. – И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу, так оно и есть в общем-то. Но хочешь – верь, хочешь – не верь, а только то, что произошло, – это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Стасик, что он за самец-производитель, почему на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет нечто особенное, чего я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно – аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Стасик твой на меня – я чуяла – давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент сделать. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело – «как сон, как утренний туман…».

Невозможно было слушать этот когда-то почти родной, а теперь совершенно чужой голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того – отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Марины. И чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катька решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не поощрила бывшую подругу ни единым приглашением к разговору.

Все это рассказала мне Марина, с которой мы вместе придумали рассказанную Катьке легенду. Надо отдать Марине должное – она, Марина, как будто и не замечала обидного поведения своей подопечной. Ежедневно, с самого утра и на много часов появляясь в Катькиной палате, Доронина продолжала выхаживать ее, как настоящая, добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила – обо всем на свете, вытаскивала на свет их старые, детские, смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между нами, Марина больше ни слова не сказала.

Потом, когда Катьку выписали из больницы, я некоторое время не навещал ее. Боялся? Да, пожалуй. Нет уж, буду честным: да, боялся. Я не чувствовал себя предателем, нет, напротив, – где-то в глубине души я винил Катьку за то, что она относилась к нашим отношениям чересчур серьезно, да еще само собой подразумевалось, что я тоже мыслю так же, как она, то есть считаю наши встречи чем-то священным. Но я был потрясен, как потрясен был бы всякий на моем месте, реакцией Катьки – банальная ситуация (чужая женщина в постели мужчины, на которого ты тоже имеешь виды) спровоцировала ее на столь серьезную вещь, как попытка лишить себя жизни!

И я стал бояться встреч с Катькой, как боятся сейсмических явлений или горных обвалов. Никогда не знаешь, с чего они начнутся и чем закончатся.

Но потом, спустя два или три месяца, Марина сказала мне:

– Знаешь что, сходи к ней. Я говорила с врачом…

– Она что, все еще лечится у врача?

– Да. Наблюдается у психотерапевта. Так вот, я говорила с ним. У Катьки так называемая «судорожная готовность». Понимаешь?

– Нет.

– Ну этот врач, конечно, объяснял мне все долго и нудно, я, наверное, пачку сигарет искурила, пока он добрался до конца. Причем, знаешь, кажется, он специально затягивал разговор, потому что его больше занимали мои ноги – а я нарочно села, положив ногу на ногу, – чем состояние больной…Так вот. «Судорожная готовность» – это такое состояние организма или души, как тебе удобнее, так и считай, когда он в любой момент готов сорваться в эпилептический припадок. В лучшем случае. В худшем – она опять может что-нибудь с собой сделать. А поскольку на этот раз рядом с ней может никого не оказаться, то…

– Но послушай, – я невольно поежился, такой неприятный оборот принимал этот разговор. – А тебе не кажется, что если я буду рядом и откровенно скажу ей, что наши отношения… ну, что они закончены, то Катьку это тем более… того…