Ранняя печаль

Она мне понравилась сразу: большие карие глаза, длинные ресницы, она их так медленно опускала и поднимала - наверное, уже чувствовала властную силу своего взгляда на мужской пол. Я поняла и другое -- что она нравится и парням гораздо старше тебя. В ней не было подростковой угловатости, прыщавости и связанной с этим неуверенности, через которые проходит большинство девочек. Наоборот, гладкое нежное лицо, красивый разлет бровей, небольшая родинка чуть выше верхней губы... Это придавало ей особую прелесть, и я тут же со злостью пожелала этой родинке вырасти в бородавку. Красивые, четко очерченные губы и зубы ровненькие, как у Мэрилин Монро... Правда, на переднем зубе я заметила щербинку, потому что старательно искала в ней изъяны, но, увы, их, даже на мой придирчивый взгляд, оказалось мало, и я поняла, что ты, видно, влюбился в нее не на шутку, по-татарски горячо и страстно, и наверняка с первого взгляда пошел за ней следом...

Она была словно из другого мира и уже чувствовала свою красоту, обаяние, у нее и голос был волнующим. В ней, школьнице, уже в ту пору проглядывала женщина со своими взглядами на жизнь. Она, наша со Светланой ровесница, была намного старше нас, опережала, кажется, не только одноклассников, но и время...

Перекинувшись с нами несколькими фразами, она села за пианино и через минуту, совершенно забыв про нас, играла только для себя.

Увидев ее порхающие над клавишами руки, я бы расстроилась окончательно, если бы неожиданная мысль не принесла мне утешения: я поняла вдруг, что тебе никогда не покорить сердце этой надменной девчонки по той простой причине, что она по крови, по природе своей одной со мной породы и тоже ждет принца, от которого все будут без ума, а он -- только от нее.

Мы расстались почти подружками... Мир тесен, иногда, возвращаясь из Куйбышева, я встречала ее в поезде -- она училась в Оренбурге, -- и мы подолгу болтали, как старые знакомые.

-- И что странно, ни она, ни я ни разу не упоминали о тебе, хотя, думаю, она догадывалась, что нас троих что-то связывает. Раза два, на первых курсах, ее сопровождал удивительно красивый парень -- высокий, стройный блондин с волосами редкого соломенно-золотистого отлива, голубоглазый, с длинными густыми ресницами, -- даже в тесных проходах вагонов на него невольно оглядывались девушки. Наверное, о таком принце мечтают многие... Я поняла, что у них роман, но опять же интуитивно почувствовала, что даже такому красавцу, безоглядно в нее влюбленному, не удалось покорить ее сердце. Потом я потеряла ее года на два и однажды опять встретила в поезде. На вопрос, где тот красавчик-блондин с печальными глазами, обычно сопровождавший ее, она небрежно ответила, что его забрали в армию и он служит под Черновцами. По тому, как это было сказано, -- вскользь, мимоходом, без сожаления -- я поняла, что она сломала жизнь еще одному молодому человеку...

-- Его звали Ленечка, он был мой приятель. Действительно красивый парень... Ты права, она испортила ему жизнь, -- глухо произнес Рушан и вдруг предложил: -- Давай выпьем за всех неудачников в любви.

Валя согласно кивнула и добавила:

-- Значит, и за нас с тобой, -- и они молча, не чокаясь, выпили.

Вечер становился похожим на панихиду, потому что они следом помянули уже умерших и погибших друзей -- Шурика Сайфуллина, Володю Колосова, Толика Чипигина, Юру Урясова, Рашата Гайфулина. Видимо, Валентина почувствовала это. Взяв в руки гитару, она сказала:

-- А теперь я спою и сыграю для тебя. Наверное, Тамара иногда баловала тебя этюдами на пианино...

С места в карьер, словно включила фонограмму, она запела что-то лихое, кабацкое. Бант на деке, словно пламя в ветреной ночи, мотался вверх-вниз. То ли настроение у Рушана было такое, то ли Валентина играла и пела хорошо, но ему нравилось ее исполнение, и она, словно почувствовав это, расходилась все больше и больше.

Неожиданно она перешла на романсы, предваряя их большим гитарным вступлением. Чувствовалось, что инструментом она владела. Потом, прервав романс на полуслове, предложила:

-- Давай спустимся в сад, песне простор нужен.

Они прошли узкой дорожкой, выложенной из обожженного красного кирпича, петлявшей среди огородов, к оврагу и спустились в сад. Ночной сад, встретивший их ощутимой прохладой, оказался внушительных размеров и даже при лунном свете предстал хорошо спланированным и ухоженным. Валя взяла Рушана за руку, повела темной аллеей к беседке, где вновь попыталась спеть романс, но что-то беспричинно разладилось в голосе, и она без сожаления отставила гитару в сторону. Пересела к нему поближе и, как обычно, без всякого перехода, сказала с волнением в голосе:

-- Весь вечер не пойму, что в тебе изменилось, и это не дает мне покоя...

Рушан попытался отшутиться -- мол, поумнел, повзрослел и что-то еще в подобном роде, но она не унималась и настойчиво пыталась понять и объяснить что-то очень важное для себя. И вдруг, взяв его за руку, приблизила к нему свое лицо и с дрожью в голосе сказала:

-- Вспомнила, нашла... Раньше ты так чудесно смеялся. От души... Я любила твой смех, я слышала его даже с Татарки, со станции, со двора Вуккертов, ты так заразительно хохотал... Я узнавала тебя по смеху везде, ты не мог скрыться от меня никуда... Не мог, потому что ты любил смеяться... А теперь... теперь ты потерял свой смех, и я не могу отыскать тебя. Как это ужасно... -- и громко, навзрыд заплакала, припав к его груди.

Сквозь рыдания, сотрясавшие ее тело, слышалось: "Ты потерял свой смех. Как ты будешь жить дальше?.. Это ужасно... ужасно..." Он долго ее успокаивал, но она не переставала всхлипывать, время от времени поворачивая к нему свое заплаканное, по-детски трогательно-беззащитное лицо, и он с какой-то особой нежностью целовал ее глаза, шею, волосы, но она не успокаивалась. Неожиданно ее начала бить дрожь, а может быть, просто замерзла -- в овраге было свежо, сыро, -- и он, не долго думая, подхватил ее на руки и понес наверх, в летний дом, где на темной веранде догорали последние огарки оплывших свечей.

Когда Валя накрывала стол на веранде, он видел приоткрытую дверь, откуда она вынесла бумажные салфетки, мельком упомянув, что на лето перебирается сюда. В эту комнату он и внес ее. У входа он хотел включить свет, но она капризно сказала:

-- Не хочу, чтобы ты видел меня, опухшую от слез.

Глаза быстро свыклись с темнотой, и он заметил белевшую у стены разобранную постель -- на нее и опустил Валю. Сняв туфли, он накрыл ее теплым одеялом в прохладном, свеженакрахмаленном пододеяльнике и, присев рядом, гладил волосы, все время натыкаясь на муаровый бант, похожий на тропическую бабочку.

Вдруг она потянула его к себе, обвила руками шею и жарко зашептала:

-- Рушан, милый, я тебя сегодня никуда не отпущу! Ты будешь моим... --и, привстав, жадно припала к его губам.

Он подумал, что у нее вновь какая-то непонятная ему истерика, потому что она отдавалась ему с такой неожиданной страстью, нежностью, неистовостью, как будто хотела наверстать упущенное за все годы неудач и разочарований и словно пыталась запастись ласками впрок, на будущие черные дни...

Ничто, до сих пор изведанное Рушаном, не могло и близко сравниться с тем, что дарила ему в ту ночь Валя. Словно в бреду, она беспрестанно шептала: "Милый мой Рушан, я так счастлива, что нашла тебя, что ты, наконец, мой, что мы вместе... вместе..." Потом большая часть слов незаметно пропала, и она, целуя его, произносила только одно: "Мой... мой... мой..." И он отвечал на ее ласки, обнимал ее, боясь спугнуть ее страсть, но вдруг неожиданно ощутил, что она словно пребывает в трансе, что опять занята только собой и не замечает ни его, ни его желаний...

Боже, как жестока жизнь! Если бы раньше, в молодости, Валентина уделяла ему хоть толику этих нежных слов, жарких объятий, влюбленных взглядов - как бы он был счастлив, как бы боготворил ее, носил на руках! И от этой обиды, от ощущения прошедшего стороной счастья, невозможности ничего вернуть, он заплакал, не скрывая слез, но Валя, увлеченная своей страстью, не замечала и этого...