Утраченные звезды

— Спасибо, Анастасия Кирьяновна, мне по шоферскому делу сподручнее в кабине машины, — отвечал Петр и пошел к машине, сел в кабину.

Анастасия перекатилась подле скатерти с боку на бок, потянулась всем телом, запрокинув руки и напряженно выпрямив ноги, полежала в такой позе несколько минут, затем быстро вскочила и с какой-то недовольной поспешностью стала собирать остатки съестного, завернула все в скатерть и узел положила в кабине себе под ноги. Петр заметил во всех ее движениях какую-то нервозность и сердитое недовольство его поведением, понимающе внутренне улыбнулся бунту здоровой, сытой женщины за потерю надежды на удовлетворение сытости.

Выехали на дорогу, Петр пустил машину на полную мощь. Анастасия сидела рядом надувшаяся, ушедшая в себя, злясь на Петра и на себя. На себя она злилась за то, что не сдержала себя перед Петром и нерасчетливо потерпела неудачу с мужчиной, кажется, первый раз, не сумела найти подход, как овладеть этим моральным Петром.

Петр молча посматривал на нее с насмешливой улыбкой, потом сказал:

— Не сердись, Анастасия Кирьяновна, я ведь на тебя не сержусь.

— А тебе за что на меня сердиться? — удивилась Анастасия, и в ней вновь вспыхнула какая-то тайная злость.

— Да уж есть за что, или не догадываешься?

— Что-то я не слышала такого, чтобы человек обижался за то, что его вознаграждают, — серьезно проговорила Анастасия, с иронической улыбкой заглядывая Петру в лицо.

— В том-то и дело, что иногда эти вознаграждения как раз и оскорбляют. Можешь ты понять, что толкала меня на измену жене, — Петр говорил, не глядя на Анастасию, но внятно и внушительно. — Предлагала мне скотское наслаждение и забытье в то самое время, когда моя жена выбивается из сил в поисках того, как накормить наших детей, может быть, отказывая себе ради того, чтобы подать мне более полную тарелку. Семья моя от безработицы бьется в нищете за существование, а ты меня отвращаешь от семьи и предлагаешь забыться в сытом животном наслаждении… Прими все это, я стал бы и перед женой, и перед собой, и перед чистыми и невинными детьми своими наипервейшим подлецом и падшей тварью. Нет, Анастасия Кирьяновна, я есть человек, а не кобель паршивый, потому своим предложением ты меня оскорбила, ты толкала меня на человеческое падение.

Анастасия слушала его с кривой, даже несколько надменной улыбкой, она не верила искренности его слов и не могла поверить, сколько бы он ни убеждал ее, потому что, примеряя его слова к себе, она не находила в себе им места, подтверждая тем самым, что развращенная мораль легко и просто поощряет развращение плоти, а порознь эти два развращения существовать и не могут. Анастасия сказала:

— Не верю я тебе, Петр Агеевич, не верю я вообще, что могут быть святые мужики. А ты что — исключение, ты святой? Вот и думала я просто: усладить тебя, а ни от кого не отбивать.

Петр, не отрываясь взглядом от дороги и не сбавляя скорости, рассмеялся, откинулся на спинку и возразил:

— Оказывается, есть такая благотворительность — услаждать мужиков развратным животным делом, — и еще более громко захохотал. — Не себя ублаготворить и кровь свою раскипятить, а мужика приметного усладить. Ай-да, Анастасия Кирьяновна, Анастасия Кирьяновна! Извини меня за то, то что я откровенно и грубо все оцениваю… Конечно, я не святой, но и не грешник в таком деле, не изменял жене и помыслов таких не имел и иметь, уверен, не буду, и не только потому, что это принцип моей жизни, а потому, что честность и честь должны быть у порядочного мужчины, каким я себя считаю.

Теперь расхохоталась Анастасия, она явно не воспринимала слов Петра о ее моральном падении, о потере женской гордости, впрочем, все это Петр связывал с общим развращением нравов от капиталистической перестройки, которая отвергла всякое понятие о человеческой чести.

Вскинув вверх голову, Анастасия сказала:

— Откуда ты такой наивный взялся? Какая честь? Какая честность? В это рыночное реформаторское время, когда действует один единственный закон: кто кого обманет, кто кого обберет, кто что ухватит у другого, кто не упустит момента для себя, тот и сверху.

— Да, что верно, то верно — в наше проклятое время все позволено творить с человеком, — Петр вдруг резко затормозил так, что заскрипели тормоза: справа на дорогу с нарушением правил выскочила легковая машина. Потеряй Петр внимание или опоздай среагировать на опасность — быть беде. Петр в открытое окно погрозил кулаком нарушителю правил, а тот лишь газанул посильнее. Все произошло так неожиданно и мгновенно, что Анастасия не успела сообразить, что произошло, лишь при резком торможении машины механически успела упереться руками и сильно побледнела от испуга перед внезапной опасностью для жизни.

После случившегося они некоторое время помолчали, оставаясь, каждый со своим переживанием. Для Петра, впрочем, это был обычный дорожный случай нарушения правил движения на дорогах и вызвал у него, скорее озлобление, чем испуг. Он вновь заговорил больше для успокоения, нежели для продолжения прерванной темы разговора:

— Вот видишь, что могло бы произойти, потеряй я бдительность, а вино и приводит к потере бдительности… Так и во всем. Порядки такие пошли в жизни общества, что все позволено творить с правилами, законами, принятыми нормами, с человеком в отдельности и с народом в целом. Так и дошло дело до гибельного разора, нищеты и голода для трудового человека. Стало быть, надо нам самим, трудовым людям, не позволять себе падать в это бесчеловечное положение, поберечь и себя и других от того растления, которое на нас обрушили власти и их пособники.

— Да хватить тебе, Петр Агеевич, все о том же, — умоляющим тоном проговорила Анастасия. — Я ведь не зла тебе хотела, а в самом деле усладить по-хорошему, по-женски.

Но Петр не мог позволить столкнуть себя со своей жизненной позиции. С добрым ли намерением, или с развратным завлечением Анастасия пыталась его соблазнить предложением своего разжиревшего тела, от этого подлость не меняет своего характера. Петр взглянул на нее с выражением нравственного превосходства и с сарказмом ответил:

— Я уже сказал о своем отношении к такой твоей усладе, а еще добавлю к тому, чем ты меня оскорбила: ты покусилась использовать меня как богатая хозяйка бедного своего работника, а я — бедняк вовсе независимый, имею свою гордость, А тебе, Анастасия Кирьяновна, скажу напрямую: с твоими замашками опасно становиться такой богатой, чтобы в полном смысле обернуться хозяйкой — купчихой, иметь в содержании бедных работников и со всей купеческой силой мордовать их для собственной услады.

— Ну, знаешь ли, Петр Агеевич, воспитывать меня — воспитывай, да знай меру, — озлившись, резко, со вскриком произнесла Анастасия. — Во-первых, я в твоем воспитании не нуждаюсь, а во-вторых, негоже женскую доброту к тебе поворачивать во зло. Купчихой я себя пока во сне не вижу, Ну, а коли жизнь так повернется, то, что ж, и купчихой стану, — и громко с показным удовольствием засмеялась, — а тебя в работники возьму.

За этими ее словами Петр вдруг представил всю грязь и нечисть купеческого господства таких представителей, как Анастасия, над рабочими людьми и с омерзением подумал: Грязная помойная лоханка, в которой только и могут отстаиваться отходы и отбросы капиталистического общества и отравлять трудовых людей ядовитым духом буржуазного разложения, — а вслух он с непререкаемой убежденностью сказал:

— Нет уж, благодарствую, в работники к купчихам я не пойду, хотя бы потому, что прекрасней и прелестней женщины, как моя жена, я не представляю, и я не позволю со своей стороны нанести даже малейшего оскорбления ее благородству и чести, чтобы она не утратила в моих глазах своей целомудренной прелести.

— О, какие восхваления жене! — воскликнула Анастасия, но гримаса зависти и злости исказила ее жирное лицо. Должно быть, мысль, что ей никто и никогда не говорил и не скажет таких прекрасных и благородных слов, какие сказал о своей жене Петр, заставила ее сердце съежиться оттого, что есть, оказывается, в жизни простых людей такие ценности, которые недосягаемы для многих типов, мнящих себя исключительностями, и эти исключительности боятся простых людей именно за их недосягаемость…