Тайна Девы Марии

Мара почувствовала во рту вкус крови. Оказалось, она прокусила губу, слушая показания Хильды.

— В тысяча девятьсот сорок шестом в лагере для беженцев я наконец встретила людей, которые знали, что случилось с моими родителями на вокзале в Берлине и дальнейшую их судьбу: уборщика берлинского вокзала и двух узников концентрационного лагеря, которые сумели выжить, еврейских знакомых из Амстердама. Когда поезд, в котором ехали родители, остановился у берлинской платформы, нацистский офицер представил им документ и потребовал у отца подписать отказ от коллекции и сообщить о ее местонахождении. Отец отказался поставить подпись, показав письмо Зейсса-Инкварта. Но письмо не остановило нацистов — ведь родители покинули Голландию, к тому же ехали наверняка не с пустыми руками. Нацисты отцепили от поезда вагон с родителями, а затем перевели их в берлинский штаб на допрос. Применялись пытки. Сначала допрашивали отца — хотели добиться от него подписи под отказом от коллекции. Когда он закричал, что не сделает этого, на его глазах высекли маму. Отец остался непреклонен.

Тогда нацисты посадили родителей на другой поезд, идущий в Мюнхен, в лагерь Дахау. Когда пытки все же ни к чему не привели, нацисты расстреляли отца на площади в центре тюрьмы перед всеми пленными. Теперь мама уже не представляла для них никакой ценности, ее убили в Дахау. После смерти родителей нацисты мог ли свободно конфисковать остаток коллекции. Включая «Куколку».

Нависла пауза. Заготовленные Марой вопросы для перекрестного допроса остались невысказанными. В наступившей тишине Маре послышалось, будто неподалеку тихо охнула ее бабушка.

Хильда перевела на Мару торжествующий взгляд:

— Итак, отвечая на ваш вопрос, мисс Койн, скажу, что начала поиски «Куколки» после того, как выяснила все это.

14

Амстердам, 1942 год

— Рад приветствовать вас, мистер Баум.

Уиллем открывает перед Эрихом дверь, тот переступает порог собственного дома. Слуга помогает хозяину снять пальто. Некогда элегантное кашемировое пальто сейчас украшено нелепой яркой желтой звездой — грубой поделкой, словно вырезанной тупыми ножницами несмышленым ребенком. Хотя нацисты и навесили ему ярлык «еврей», сам Эрих себя таковым не считает.

Избавившись от пальто, Эрих перестает чувствовать тяжесть звезды, расправляет плечи и приосанивается. На секунду он почти смиряется с ежедневным унижением — визитам к своим коллегам в надежде, что они проигнорируют распоряжение рейхскомиссара Зейсса-Инкварта, запрещающее евреям заниматься финансовой деятельностью. Без таких походов теперь не обойтись, ведь арийский «опекун» забрал себе страховой бизнес Баума, не оставив прежнему хозяину никаких средств к существованию. Он терпит стыд каждый день во время долгих прогулок в деловой район, туда и обратно, так как евреям больше не разрешено ездить в машинах или на общественном транспорте.

— Благодарю тебя, Уиллем.

Эрих удивляется, что прислуга до сих пор не покинул а его, хотя его дом был и их домом столько, сколько стоят эти стены, — напоминает он себе, и, скорее всего, им просто некуда идти. В последнее время никто не нанимает помощников, даже нацисты, даже их голландские прихвостни, а он с Корнелией по-прежнему может обеспечить слугам кров и пищу, хотя наличные теперь редкость, с тех пор, как рейхскомиссар запретил евреям снимать деньги с их собственных банковских счетов. И все же он чувствует себя обманщиком, когда слуги бросаются ухаживать за ним, ведь они — настоящие арийцы, а он — изгой, не достойный внимания за порогом этого дома.

— Эрих, это ты? — слышит он голос жены из гостиной.

— Да, дорогая. Кто же еще?

В последнее время к ним не заглядывают визитеры. Как все изменилось с безмятежных довоенных дней! Бывшие друзья боятся, что их кто-нибудь увидит в доме евреев.

Направляясь в гостиную, Эрих проводит рукой по темным прямоугольникам (следам, оставшимся от картин) на выцветшем красном шелке. Уже не в первый раз он молча воздает благодарственную молитву за то, что послушал дочь и переправил картины во Францию до того, как Голландия сдалась нацистам 14 мая 1940 года. В противном случае Эриху пришлось бы передать коллекцию местной банде рейхскомиссара, государственным мародерам из службы Мюльмана, во исполнение указа, требующего, чтобы евреи сдали все ценности представителю службы Мюльмана, банку «Липпманн, Розенталь и K°». Он передал несколько наименее ценных картин, что оставались у него в доме, когда вышел указ, но нацисты пронюхали, что когда-то он владел другими сокровищами, и теперь выпытывали, куда они подевались.

— Пришло письмо. От Хильды.

Он спешит в викторианские владения жены, где стены расписаны летающими херувимчиками в стиле рококо, по контрасту со строгим декором его кабинета, не отягощенного вещами. Все полочки и столики гостиной заставлены серебряными рамочками всевозможных форм и размеров, фотографии хранят события прошлой жизни. Корнелия сидит в своем любимом кресле с высокой спинкой возле камина, на коленях у нее лежит конверт, а не привычное рукоделие.

— Что там? — почти со страхом осведомляется Эрих. Письма их дочери Хильды приходят теперь все реже и содержат все больше неприятных новостей.

— Я не посмела вскрыть его, Эрих. Оно адресовано тебе.

— Мне? — Он растерян, так как Хильда обычно пишет матери.

— Да, и пришло оно посольской почтой.

Он спешит забрать конверт из рук Корнелии, а затем вскрывает его специальным ножиком с костяной рукояткой из набора на письменном столе. На пол летит второй запечатанный конверт.

Подняв упавшее письмо, Эрих опускается в кресло напротив жены. У него дрожат руки, когда он пытается вскрыть второй конверт, не сломав красивую восковую печать. Только после этого он внимательно прочитывает оба письма.

— Что пишет Хильда, Эрих? — Корнелия смотрит на него с надеждой.

Он колеблется, но не находит слов смягчить новость.

— Она не может получить для нас визы в Милан.

Из глаз Корнелии льются слезы, вместе с ними уходит надежда.

— Что же нам теперь делать, Эрих?

— Зато ей удалось раздобыть вот это. — Он передает плачущей жене документ, приложенный к письму Хильды.

Она на секунду успокаивается, промокает глаза вышитым платочком и читает бумагу.

— Значит, это защитит нас от депортации и других приказов рейхскомиссара против евреев? И от допросов службы Мюльмана?

— Видимо, так. Хотя бы на какое-то время.

— А как же твои братья и сестры, их семьи?

— Письмо не распространяется на них. Хильда обязательно бы выхлопотала охранный документ для своей дорогой Мадди, если бы могла.

Корнелия снова плачет. Эрих поднимается из кресла и, прежде чем покинуть гостиную, озабоченно похлопывает жену по плечу. Ему хотелось бы ее утешить, но он должен заняться неотложным делом. Хотя и надеялся его избежать.

Он тяжело поднимается по ступеням к себе в кабинет. Когда-то эта прекрасная комната, обставленная в спартанском стиле, дарила ему покой, но теперь ее голые, можно сказать ободранные, стены служат напоминанием всего того, что они потеряли, и того, что еще предстоит потерять. Он садится за стол и начинает писать собственное, ответное письмо родной дочери.

15

Нью-Йорк, наши дни

Десять дней, что последовали за слушанием дела, Мара почти все время провела за написанием и анализом протокола. Показания Хильды чуть ли не кровоточили в нескольких местах. Но слушание принесло Маре и кое-какие дивиденды, не лишенные значимости: признание Хильды, что она не занималась поисками, и подтверждение подписи под распиской с отказом от прав для немецкой реституционной комиссии. Опираясь на эти документы, Мара написала записку по делу, с помощью которой можно было отстоять притязания «Бизли» на «Куколку». Однако она не питала особых иллюзий по поводу слабых мест составленного документа. Даже София, ее верная защитница, признавала, что история Хильды Баум не может не вызывать сочувствия.