Гибель веры

Монах обозрел все вокруг с радостью, с удовольствием, сквозившими и в лице его, и в голосе, и продолжал:

– Здесь, в этом дворике, семьдесят семь разных сортов. А в головной квартире в Тренто у нас еще тридцать четыре.

Брунетти, пораженный, не успел на это что-нибудь сказать, и монах заключил:

– Они приехали аж из Миннесоты и из Висконсина.

– А вы – садовник? – спросил Брунетти, хотя в том вряд ли была необходимость.

– По Божьей милости, я и есть садовник. Работал в этом саду, – он пристально посмотрел на собеседника, – с тех времен, как вы были маленьким.

– Это прекрасно. Вы, должно быть, гордитесь садом.

Старик вдруг глянул на Брунетти исподлобья, из-под густых бровей. Ах да, гордыня ведь один из семи смертных грехов.

– Гордитесь, что такая красота воистину славит Господа, – вовремя поправил себя Брунетти.

Благостная улыбка вновь осветила лицо монаха.

– Господь никогда не сотворит ничего некрасивого. – Старик пустился по кирпичной дорожке, ведущей через сад. – А если вы сомневаетесь в этом, все, что нужно, – поглядеть на Его цветы. – Кивнул в подтверждение простой истины и спросил: – А у вас есть сад?

– Увы, нету.

– Ах, беда! Такое благо – смотреть, как все растет. Придает смысл жизни.

Старик подошел к двери и открыл ее, став в сторонке, чтобы дать Брунетти пройти в длинный коридор монастыря.

– А дети берутся в расчет? – Брунетти улыбался. – Их у меня двое.

– О, дети берутся в самый большой расчет! – Монах тоже ему улыбался. – Ничего нет прекраснее, и ничто так не славит Бога.

Комиссар, все еще с улыбкой, кивнул в полном согласии – по крайней мере, с первой частью утверждения. Монах остановился перед какой-то дверью и постучал.

– Прямо заходите, – предложил он, не ожидая ответа. – Падре Пио говорит нам: «Никогда не задерживайте тех, кто хочет меня повидать».

С улыбкой, похлопав его по руке, монах удалился к своему саду и своей сирени – Брунетти всегда считал, что это и есть райский запах.

За столом сидел высокий человек и писал. Когда появился незнакомец, он поднял глаза, отложил перо и встал; вышел из-за стола и направился к посетителю с протянутой рукой, с загорающейся в глазах улыбкой, которая затем двинулась ко рту.

Губы у священника такие красные и полные, что всякий увидевший его впервые немедленно сконцентрирует на них свое внимание, подумал Брунетти. Но душу его отображают глаза: серо-зеленые, в них живое любопытство и интерес к окружающему миру. Высокий, очень сухопарый, что подчеркивается длинными складками облачения ордена Святого Креста. Ему, должно быть, хорошо за сорок, но волосы все еще черные, а единственный признак возраста – проступающая на макушке природная тонзура.

– Виоп giorno, – произнес он теплым голосом. – Чем могу помочь вам? – Голос, хотя и с волнообразной венецианской каденцией, лишен городского акцента. Возможно, из Падуи, решил Брунетти.

Прежде чем он успел ответить, священник заговорил вновь:

– Но простите меня – разрешите предложить вам сесть. Сюда, пожалуйста! – И вытащил один из двух небольших мягких стульев, слева от стола.

Подождал, пока посетитель сел, после чего опустился и сам напротив.

Внезапно Брунетти исполнился жгучим желанием как можно быстрее провести необходимую процедуру и покончить со всем этим – с Марией Тестой и ее историей.

– Я хотел бы поговорить с вами о члене вашего ордена, отец.

В комнату ворвался порыв ветра, зашуршал бумагами на столе – вот она, многообещающая весна. Окна открыты во дворик, запах сирени льется внутрь.

Священник заметил его взгляд:

– Мне кажется, я весь день придерживаю бумаги на столе одной рукой, – смущенно улыбнулся, – но сезон цветения сирени так короток и я хочу оценить его в полной мере. – Он на миг опустил глаза, потом поднял их на сидящего напротив. – Полагаю, это такая разновидность обжорства.

– Вряд ли это серьезный порок, отец, – отозвался Брунетти с легкой улыбкой.

Священник благодарно кивнул в ответ:

– Надеюсь, это не прозвучит грубо, синьор, но думаю, должен спросить вас, кто вы, прежде чем обсуждать с вами члена нашего ордена. – С той же смущенной улыбкой он протянул руку на половину расстояния, разделявшего их, – ладонь развернута в просьбе о понимании.

– Комиссар Брунетти, – назвался он, обходясь без дальнейших комментариев.

– Из полиции? – Священник не скрыл удивления.

– Да.

– Господи Боже! Никто не пострадал?

– Нет, вовсе нет. Я пришел узнать у вас о молодой женщине, которая состояла в вашем ордене.

– Состояла, комиссар? – переспросил он. – Женщина?

– Да.

– Тогда боюсь, что немногим смогу вам помочь. Мать-настоятельница больше сообщит вам, чем я. Она духовная мать сестер.

– Я уверен, что вы знаете эту женщину, отец.

– Да, и кто это?

– Мария Теста.

Он только улыбнулся – обезоруживающая попытка извиниться за свою некомпетентность.

– Боюсь, это имя ничего не значит для меня, комиссар. Можете ли вы назвать ее имя в монашестве?

– Сестра Иммаколата.

Лицо священника просветлело – он вспомнил.

– Ах да, она работала в доме престарелых Сан-Леонардо. Большой подмогой была пациентам. Многие так любили ее; думаю, она их тоже. Я был опечален, узнав о ее решении покинуть орден. Молился за нее.

Брунетти кивнул, и священник продолжал, уже встревоженным голосом:

– Но что от нее надо полиции?

На этот раз руку, сокращающую расстояние между ними, протянул Брунетти:

– Мы только задаем вопросы касательно нее, отец. Она ничего не сделала, поверьте мне.

Священник заметно успокоился.

– Насколько хорошо вы знали ее, отец?

Падре Пио несколько секунд обдумывал ответ:

– Трудно сказать, комиссар.

– Я думал, вы ее исповедник.

Глаза священника расширились при этих словах, но он быстро опустил их, чтобы скрыть замешательство. Сложил руки – что сказать? – потом взглянул на Брунетти.

– Боюсь, это вам покажется излишним усложнением, комиссар, но тут важен вот какой момент: я различаю, что знаю о ней как глава ордена и что – как ее исповедник.

– Отчего так? – спросил Брунетти, хотя знал отчего.

– Потому что не могу, под страхом тяжкой кары, поведать вам ничего из того, что она мне говорила на исповеди.

– Но о том, что знаете как настоятель, – об этом вы можете мне рассказать?

– Да, конечно, особенно если это чем-нибудь ей поможет. – Он разнял руки.

Брунетти заметил, что одна из них потянулась к бусинам четок, свисавших у него с пояса.

– Что вы хотели узнать?

– Она честная женщина?

На сей раз священник не делал попытки скрыть удивление.

– Честная ли? Вы имеете в виду – не крадет ли?

– И не лжет ли.

– Нет, она никогда не делала ни того, ни другого! – прозвучал незамедлительный и безоговорочный ответ.

– А как насчет ее видения мира?

– Боюсь, что не понимаю вопроса. – Он слегка покачал головой.

– Как вы полагаете: насколько верно она судит о людях? Надежный ли она свидетель?

После долгого размышления падре Пио ответил:

– Я думаю, это зависит от того, что ей надо рассудить. Или кого.

– То есть?

– Я думаю, она… э… полагаю, слово «возбудима» подходит не меньше других слов. Или – «эмоциональна». Сестра Иммаколата очень склонна видеть в людях хорошее, это бесценное качество. Но, – и тут лицо его затуманилось, – часто с такой же готовностью подозревает худшее. – Он остановился, взвешивая следующие слова. – Опасаюсь, что дальнейшее прозвучит ужасно, как предубеждение наихудшего рода. – Он замялся: явно ему неприятно было то, что он собирался сказать. – Сестра Иммаколата – южанка, думаю, поэтому у нее определенный взгляд на человечество, или на человеческую природу. – Падре глядел в сторону, и Брунетти заметил, как он прихватил зубами нижнюю губу, будто хотел откусить повинную ее часть и так наказать себя за то, что произнес, что должен был произнести.