Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)

Инихов заговорил:

— Поначалу, как уже сказал Михаил Фролович, барышня отвечала по существу и без уверток. Но едва речь зашла о происшествии с генералом, заюлила! Прямо как и человек из «Аквариума»! Прямо как сам генерал! Что за чертовщина? Допустим, генерала можно было понять, если в происшествии и впрямь была замешана какая-то высокопоставленная персона. Допустим, и человека из «Аквариума» понять было можно: его мотивы изворачиваться не были столь очевидны, но и они могли получить надлежащее объяснение. Но цветочница? Ей-то какой резон запираться?

— Боялась потерять доходное место, — внес предположение Можайский.

— Э, нет, Юрий Михайлович! Такой красотке de bon ton [40], почти mondaine [41], опасаться было нечего. Это она давала выгоду месту, а не место ей!

— Гм… — усомнился Можайский. — Неужели действительно так хороша?

— Чертовски!

— Ладно, допустим. И что же дальше?

— А дальше, — Инихов с ловкостью фокусника завертел пальцами невесть откуда взявшуюся в них коробку спичек, — я задал ей очень простой вопрос: а где вообще она находилась в тот вечер?

«Здесь», — ответила она.

— Где — здесь? — не сдался я и уточнил: у ротонды или в зале? Барышня замялась, но делать было нечего: на прямо поставленный вопрос пришлось и ей дать прямой ответ.

«В зале».

— Ах, вот как! — воскликнул я, а Михаил Фролович… Михаил Фролович досадливо поморщился.

— Ничего я не поморщился!

— Поморщились, поморщились, не возражайте!

Чулицкий засопел.

— А что же, голубушка, — продолжил я наседать, — не заходил ли в зал оборванец?

«Оборванец?» — барышня сделала вид, что не понимает.

— Да: натуральный такой оборванец. В сопровождении элегантно одетого господина.

«Да ведь здесь — публика исключительно приличная!» — упорствовала барышня.

— А кто говорит иное?

«Но… оборванец?»

— А разве оборванец не может быть приличным человеком? — Я выстрелил почти наугад, хотя, признаюсь, кое-какие подозрения во мне уже теплились. И попал! Внезапно барышня ощутимо смутилась и покраснела, как… ну, чисто как Михаил Фролович! — Инихов открыл и быстро закрыл коробку, а затем подбросил ее и поймал. И всё это с видом насмешливым, хотя и необидным.

— Да, вздохнул и подтвердил слова Инихова Чулицкий. — Это было… странно.

— Вот именно. И обратите внимание на то, господа, что эта странная реакция последовала на оборванца, а вовсе не на элегантного господина и уж тем более не на генерала, видеть которого барышня вообще не могла!

Я посмотрел на Саевича: Григорий Александрович пламенел уже настоящим раком!

Это заметили и другие. По гостиной понеслись смешки.

— Вот вы смеетесь, господа, — продолжил, между тем, Инихов, — а нам не смеяться нужно было, а хорошенько задуматься! Не знаю, как Михаил Фролович…

— Да причем тут я?! — Чулицкий переминался с ноги на ногу, явно не находя себе места.

Стоявший рядом Митрофан Андреевич положил ему руку на плечо и снисходительно, прямо-таки по-отечески, вымолвил:

— Пора вам бороду отращивать, Михаил Фролович. В вашем возрасте без бороды — никуда!

Все захихикали. А Иван Пантелеймонович, Можайского кучер, так и вовсе, проведя рукой по своей собственной окладистой бороде, отпустил — без малейшего смущения — совсем уж панибратскую шутку:

— Их высбродь верно говорят. Желаете бесовских утех, имейте совесть и правилам бесовским подчиняться! Вот я, например: был безбород, так и ходил монахом. А как бороду отрастил, так и на свечках экономия пошла! Вы на рубль свету сжигаете, а я на рубль удовольствий имею!

Чулицкий, взявшийся было за стакан, едва не поперхнулся:

— Что ты мелешь, морда твоя бесстыжая!

Иван Пантелеймонович хитро прищурился и — с искринкой в глазах — отбил подачу:

— Да разве дело это — человеку в самом соку предаваться разврату в мыслях, а не тешить себя естественно, как природой положено?

Как ни странно, Чулицкий, услышав такое, грубую часть пропустил мимо ушей, ухватившись только за лестное предположение:

— Гм… — Михаил Фролович поставил стакан и чуточку выпятил грудь. — Значит… я еще… ничего?

— Да как же иначе, вашвысродь, если всё аккуратно при вас?

На минуту в гостиной стало тихо: все растерялись, не зная как на это реагировать. Наконец, Инихов кашлянул и, словно фривольного обсуждения мужских достоинств Михаила Фроловича не было и в помине, вернулся к теме повествования.

— Проявить бы нам тогда настойчивость, и дело о нападении на генерала было бы раскрыто: ведь явно получалось так, что юная особа прекрасно знала если и не элегантного господина, то оборванца — точно…

— Нет! — неожиданно воскликнул Саевич. — Нет!

Инихов воззрился на фотографа, всем своим видом требуя объяснений. Григорий Александрович смущенно засопел, но дать пояснения был вынужден:

— Не знала она меня. В том смысле… э… Я хочу сказать — имени моего не знала. Но…

— Но?

— Я ведь, Сергей Ильич, — заторопился Саевич, — уже говорил: по таким заведениям, как «Аквариум», я не хожу, не по средствам мне это. И в тот вечер в «Аквариуме» я оказался только настоянием барона. Откуда же кому-то, включая и… цветочницу, знать мое имя и вообще, кто я таков? А все-таки… все-таки…

— Да что вы мямлите, черт побери! — начал раздражаться Инихов. — Говорите прямо!

Саевич вздохнул. Лицо его, продолжая, впрочем, пламенеть, из смущенного стало унылым. В голосе появились трагические нотки:

— Если уж я ее видел не раз, то и она меня, очевидно, тоже. «Аквариум», если идти знаючи, находится едва ли в километре от моего дома: много — четверть часа пешей прогулки. Однажды я совсем неподалеку занимался фотографией, хотел запечатлеть группу деревянных строений на участке Семеновой: прошел слух, что участок продан, и старые постройки пойдут на слом. В самих этих постройках ничего особенного нет, но место уж очень примечательное: здесь, не выходя на Кронверкский, можно видеть его с Каменноостровского или наоборот — еще до перекрестка с Каменноостровским видеть проспект, находясь на дуге Кронверкского. Если старые, двухэтажные преимущественно, дома снесут, не уверен, что такой необычный для Петербурга эффект — «дугового зрения», как я его называю — сохранится. Логично предположить, что участок — по выгоде его расположения — окажется застроен и вширь, и в высоту, и новые дом или дома погубят перспективу [42]. Впрочем, к сути это не имеет отношения, а имеет то, что в тот день, возвращаясь с занятий домой, я как раз и прошел мимо «Аквариума», причем, воспользовавшись тамошним уширением тротуара, остановился ненадолго — передохнуть. Грузу я нес на себе немало — намного больше, чем в вечер встречи с бароном, — и через каждую сотню метров был вынужден отдыхать: в конце концов, я — не ломовая лошадь!

Последние слова — о ломовой лошади — Саевич произнес с какой-то неожиданной яростью, с напором, как будто самого себя желая удостоверить в том, что он — не лошадь. Можно было подумать, что его самого посещали сомнения на этот счет, и что он сам порою готов был признаться: между его судьбой, заставившей его на собственном горбу носить неподъемные грузы, и судьбою лошади имелось определенное сходство!

— Остановился я, закурил, что, впрочем, было нередкой моей ошибкой: курение с нагрузки отяжеляет еще больше, заставляет сердце едва не выпрыгивать из груди, одышка длится дольше. А все же есть в таких папиросах определенная прелесть, и я, прекрасно зная о последствиях, все-таки устраиваю эти перекуры. Как правило, они продолжаются минут пять, иногда — десять, и в них не бывает ничего необычного. Но в тот день необычное произошло! Я уже докуривал папиросу, когда вдруг понял: сердце колотится как никогда, уши горят, во рту — сухость, кончики пальцев покалывает словно иголками. А взгляд… — Саевич на мгновение запнулся. — Взгляд не блуждает, как обычно — бесцельно, перелетая с предмета на предмет, с человека на человека, — а устремлен в одну точку. И точка эта — барышня с цветами у ротонды!