Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)

— Тьфу, ерунда какая!

— А вот и нет! — Коллега сделал еще глоток. — Спроси хоть у кого угодно. Да хоть у господина Менделеева!

Имя Дмитрия Ивановича впечатления на меня тоже не произвело: этот, безусловно, выдающийся ученый муж сам открыл и свое открытие внедрил в сознание масс, что тяготы похмелья зависят исключительно от состава напитка, а никак не от того, какие напитки между собою смешиваются. При условии, конечно, схожей их крепости и, если можно так выразиться, «консистенции». Говоря проще, водка на водку к скверным последствиям не приведет, если обе водки — или большее их количество — составлены из спирта одинаково хорошей очистки. А значит и переход с напитка сивушного на качественно-добротный не только не даст никаких осложнений, но и напротив — смягчит отравление.

Высказав это коллеге, я обозвал его дураком — ласково, но с упреком — и выпроводил восвояси, для чего, правда, мне пришлось еще с четверть часа уговаривать его сойти с моего дивана.

Наконец, избавившись от него, я смог задуматься: а что же мне теперь делать со всеми этими бутылками? Двенадцать с половиной дюжин — не мышкины слёзки и даже не кот начхал! Выпить их все я, разумеется, не мог никак, да и желания делать это у меня не было никакого. Раздать? Но кому? Вот поставьте, читатель, себя на мое место и попробуйте сообразить: найдется ли среди ваших знакомцев хоть кто-то, кто не взглянул бы на вас ошеломленно и с оскорбленным видом, предложи вы ему такое вспомоществование? Уверен, что нет [36]!

Но, какой-никакой, а все же выход я обнаружил.

Дело в том, что с некоторых пор в соседнем домовладении объявился побитого вида мужичок. Нанялся он помощником дворника, да и вообще — мастером на все руки, к Степановой: Марье Сергеевне, купчихе, в доме которой успешно обосновалось питейное заведение для не слишком разборчивой публики. Поговорив с беднягой — мужичок поведал мне несколько приключившихся с ним душераздирающих историй, — я вступил с ним в то, что с некоторым основанием и при известном недоброжелательстве можно было назвать преступным комплотом. А именно: я взялся снабжать его полудюжиной бутылок ежедневно, а он, в свою очередь, — сбывать их в кабаке.

Разумеется, сделка эта выглядела не очень-то чистоплотно, поскольку подразумевала нанесение определенного убытка владелице заведения, но собственную свою совесть я успокоил разъяснением отчаянной нужды, а до совести моего товарища дела мне не было никакого. Кроме того, я дал себе слово анонимно возместить загодя подсчитанный мною ущерб, что, к слову, и сделал в итоге. Представляю, как удивилась Марья Сергеевна, получив однажды уведомление о денежном переводе на ее имя от пожелавшего остаться неизвестным человека!

И вот, за несколько дней, включая и утро того злосчастного вечера — вечера совещания и взрыва, — мне удалось избавиться уже от нескольких дюжин бутылок. А все-таки к моменту заседания их у меня оставалось столько, что грех было не воспользоваться случаем и не выставить хотя бы часть из них на стол!

Понимаю, что и этот мой поступок вряд ли способен украсить мою репутацию: все-таки поить почтенных людей отравой — не слишком красивый замысел. Но, читатель, прошу вас искренне и от всего сердца: войдите в мое положение!

Итак, услышав — справедливые, вынужден заметить — замечания Митрофана Андреевича и Михаила Фроловича, я начал зачем-то оправдываться, одновременно с тем и солгав:

— Господа, я и знать не знаю, откуда в моем доме взялась эта дрянь! Но что же делать, если кроме нее ничего другого нет?

Митрофан Андреевич посмотрел на меня с упреком, и то же сделал Михаил Фролович:

— Сушкин, — заявил первый, — если уж вы настояли на том, чтобы все мы собрались у вас, вам следовало позаботиться о надлежащем приеме!

— Сушкин, — заявил второй, — это ваше… художество я буду расценивать как неуважение к полиции!

Я замахал руками, тем самым давая себе небольшую отсрочку и в то же время судорожно соображая: а не слишком ли далеко я зашел?

— Господа! — пошел я на попятную. — Я вообще и думать не думал, что наше… э… собрание может превратиться в заседание сорвавшихся с цепи членов… гм… First-century Christianity [37]. Но…

— Сушкин! — вскричал Митрофан Андреевич.

— Сушкин — вскричал Михаил Фролович.

— С-с-сушш-к-кин! — внезапно очнулся и подал с дивана голос доктор, Михаил Георгиевич. — В-вы н-нас а… аб… бидеть х-хотите?!

Я остолбенел: да уж, сравнение, слетевшее с моего языка, вряд ли было удачным!

— Нет-нет, господа! — отступая к буфету и показывая на него рукой, промямлил я. — Ничего подобного! Просто…

— Ну?! — взревел Михаил Фролович.

— Просто я подумал, что вдруг… случайно… вы понимаете?.. в буфете… что-нибудь еще обнаружится?

— То есть, — начали — в буквальном смысле! — наступать на меня начальник Сыскной полиции и брант-майор, — вы специально поили нас этой… этой… слов нет?

Я попятился, но, уперевшись спиной в буфет, вынужден был остановиться.

— Я всё объясню!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович тоже остановились.

— Уж будьте любезны, сделайте милость!

В общем, пришлось рассказать о пари и о моем отчаянном в связи с его результатами положении. К счастью, оба раздражительных и склонных впадать во всесокрушающий гнев господина не были, как это известно в широких кругах, лишены и чувства юмора. Выслушав мою историю, они рассмеялись и отступили. Во всяком случае, лица их прояснились, кулаки разжались.

— Ну, Сушкин, вы и гусь! — Михаил Фролович — с улыбкой — покачал головой. — Чем заниматься кабацкими аферами, могли бы просто сделать пожертвование!

— Какое? — не понял я.

— Водку могли бы отдать в полицейские буфеты.

— В полицейские буфеты?!

Ожил Можайский:

— Ты что же, Никита Аристархович, ничего не знаешь о затее Николая Васильевича [38]?

Я совсем растерялся:

— О какой еще затее?

Можайский, Чулицкий и Кирилов переглянулись и захихикали. Можайский, лицо которого, несмотря на смешки его обладателя, оставалось привычно мрачным, пустился в пояснения:

— Ну, как же? Тому назад какое-то время Николай Васильевич изволил озаботиться бытом нижних чинов. Устроил при каждом полицейском доме библиотеки, игорные помещения, буфеты…

— Игорные помещения?!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович захохотали в голос, и тогда, наконец, я понял: надо мной откровенно издевались!

— Именно-именно: игорные помещения, — начал было Можайский, но я его перебил.

— Прекрати!

— Что значит — прекрати? — Можайский насупился, отчего шрам между его разбитыми бровями приобрел вид разбухшего каната. — Отличное начинание!

— И ведь что интересно, — подхватил Чулицкий, — столько среди нижних чинов оказалось искусных игроков, что хоть соревнования устраивай! Я и сам грешным делом полюбил партейку-другую вечерком сыграть! Поначалу, конечно, меня стеснялись, но теперь…

У меня голова пошла кругом: что за чушь? Неужели это — не издевательства и насмешки, а самая что ни на есть правда? Но почему тогда я до сих пор не слышал ни о чем подобном, тогда как сохранить такого рода новость в тайне попросту невозможно? Игорные заведения в полицейских домах? Нет: решительно невозможно! Или возможно? Репутация Николая Васильевича — прошу прощения, ваше высокопревосходительство, но говорить необходимо прямо — вполне уживалась с идеей подобной «модернизации»! И все же, даже для нашего предприимчивого градоначальника это было бы совсем уж чересчур!

— Прекратите морочить мне голову! — сделал я выбор и, присев на корточки, распахнул нижние дверцы буфета. — Это уже не смешно!

— Конечно, не смешно. Что же смешного может быть в шахматах?

Я так и застыл — с протянутой рукой к паре бутылок бекмановской водки.

— В шахматах?

Кирилов и Можайский — другого сравнения у меня просто нет! — захрюкали от удовольствия. Чулицкий же — важно — подтвердил: