Нефритовый голубь

Прачечник схватил ее. Движение, видно, причинило ему сильную боль.

– Ничего не скажешь, генерал Кузьмин умеет… Точнее, умел стрелять, – почти прошептал он. – Я же был безоружен. Когда-то в Шаолиньском монастыре меня научили убивать пальцами рук.

Он протянул в нашу сторону руку…

Почему, почему я никогда не замечал этих специфических мозолей?

– Генерал был последним из тех, с кем мне предстояло свести счеты, – произнес Фун-Ли.

Тертышников при этих словах застыл, как вкопанный.

Я же подумал, что китаец бредит, рванулся к нему, но прачечник неожиданно властным движением руки остановил меня, поинтересовался, обращаясь исключительно ко мне:

– Не забыл ту историю про албанскую кровную месть, которую я рассказал тебе сразу после смерти Подгорнова? Так вот, такую же кровную месть я исполнял всю жизнь. Я никогда не был советским шпионом, зато… Это я был тем, кого называли «маньяком» тогда, в Москве. Это мое место на скамье подсудимых занял ни в чем не повинный Али-Магомедд.

Тут прачечник язвительно посмотрел на Тертышникова:

– Он был так быстро казнен благодаря вашему рвению, господин следователь.

Бывший полицейский вздрогнул, как от удара электрическим током, но будучи слишком ошарашен признаниями китайца безмолвно продолжал внимать Фун-Ли.

– Слушайте, слушайте, – через силу улыбнулся прачечник. – Вы, похоже, очень-очень хотели, чтобы я все изложил по порядку. Вынудили меня пойти на это, отняв ручку – самую дорогую мне вещь, прижав к сердцу которую я хочу навсегда покинуть мир, где царит хаос…

Китаец застонал, закатил глаза, но превозмог страдания, произнес:

– Да, тогда, в Москве, я убил и священника, и рабочих, и Подгорнова. Когда бездыханный полковник упал на землю, нефритовая ручка вылетела из его кармана. Я взял ее себе, хотя никогда – ни до этого, ни после – ничего не забирал у убитых мною людей. Но эта вещь… Она напомнила мне Родину. Ведь полковник привез ее из Поднебесной…

Прачечник глубоко вздохнул, поглядел на ручку:

– Кроме тех, о ком уже сообщил, я на протяжении десяти лет отправил на тот свет 38 человек во Франции…

Фун-Ли поднял глаза вверх, будто что-то подсчитывая, затем продолжил:

– А в России моими жертвами стало еще 29 человек, и после 4 – в различных странах. Последнего, Кузьмина, три дня назад убил…

Китаец надолго замолчал, потом попросил меня:

– Помоги мне лечь на скамейку.

– Ни в коем случае не приближайтесь к нему, это крайне опасный и коварный преступник! – вскинулся Тертышников.

Я отмахнулся от экс-следователя, подошел к Фун-Ли, выполнил его просьбу, а также снова обмотал раненую грудь полотенцем. В этом деле мне пригодились навыки помощи раненым, приобретенные на театре боевых действий.

Прачечник благодарно посмотрел на меня:

– Спасибо тебе за то, что перевязал, что хотел вернуть мне ручку, после моей смерти забери ее. Ведь ближе тебя у меня, здесь, да и во всем свете никого нет. Все мои родственники, моя жена, маленькая дочь были убиты в Китае в 1900 году…

Он снова умолк. Кровавое пятно медленно расползалось по поверхности полотенца. Китаец глядел куда-то вдаль…

– Тогда в нашей стране началось восстание против европейцев. Восставших называли боксерами. Я был всей душой с этими людьми, поднявшимися против вашего хищнического хозяйничания в великом Китае.

– Вот вам и Фун-Ли, любитель европейской цивилизации и ненавистник Востока, – сказал я. Без всяких чувств, лишь констатировал истину. Я еще даже не успел поразиться, просто находился в глубоком шоке. В таком несвойственном мне состоянии и слушал признания китайца.

– Убийца проклятый, мало вас, узкоглазые, учили уму-разуму. Каждого из вас только могила исправит, – процедил Тертышников, оперативно реагируя на мою реплику.

Китаец услышал наш короткий диалог, с трудом – рана постоянно давала о себе знать – ухмыльнулся, подмигнул мне, по-прежнему обращая мало внимания на бывшего полицейского.

– Да, я всегда ненавидел Европу, и все, что с ней связано. Мои лестные слова о Европе, и нелестные о Востоке – всего лишь горькая шутка одинокого, грустного китайца, который бредет один в некогда чистом шелковом халате по грязной дороге жизни, мимо домов, в чьих окнах выбиты стекла, а в комнатах гуляет холодный ветер…

– Как противна эта азиатская словесная вычурность, – проворчал Тертышников.

Что же касается меня, то свидетельствую: прежде Фун-Ли так красиво не выражался. Верно говорят: перед агонией творческое начало работает как никогда сильно. Прачечник между тем продолжал декламировать свое печальное стихотворение в прозе:

– Это шутка китайца, у которого Европа отняла все самое дорогое. Это горькая и очень длинная шутка…

– Не пора ли тебе, желтокожая образина, прекратить свои лирические излияния, – закричал экс-следователь: – А то отдашь концы, и я не узнаю всех подробностей твоего дела! Из-за него в 1914 году мне пришлось подать в отставку. Как же я ненавижу тебя, мерзавец…

И без того маленькие глазки Тертышникова сузились от гнева.

– Прекратите оскорблять раненого, – произнес я. – А ты, Фун-Ли, не смотри на него, продолжай, я слушаю…

Я, конечно, не разделял отрицательных чувств, питаемых экс-следователем к китайцу, но, впрочем, признаюсь, мне не меньше его хотелось быть посвященным во всю историю Фун-Ли.

Что, что заставило этого китайца погубить столько ни в чем не повинных людей?

Сын Поднебесной, однако, безмолвствовал. Лежал неподвижно. Кровь, пропитавшая полотенце, уже попала на скамейку. Я подумал было, что Фун-Ли отдал душу Господу. Но после долгой паузы он вновь заговорил:

– Наберитесь терпения, европейцы. Я – настоящий китаец – и сдержу слово, данное следователю, поведаю вам о моем прошлом… Так вот, в 1900 году я не примкнул к боксерам. Был слишком молод и наставник Шаолиньского монастыря, где я изучал многое, в том числе и древние боевые искусства, не отпустил меня со старшими. Но затем, несколько месяцев спустя, я все-таки бежал из монастыря.

Знал, что деревня под Пекином, откуда был родом, где оставались родные, оказалась в центре боевых действий, и сильно боялся за своих. Я очень торопился в свою деревню, но опоздал. Нашел там только мертвых, и ни одного живого. Вся моя большая семья погибла…

Китаец горестно покачал головой. На лице его отобразились глубокие душевные муки.

– Европейцы, – продолжал он, – преследовали отряд боксеров, которые уничтожили много белых в Пекине. Боксеры укрылись в моей деревне. Тогда офицеры европейцев, щадя своих солдат, не стали приказывать им идти на штурм, но подтянули еще несколько десятков стрелков, расположили их по периметру деревни и подожгли ее.

Большая часть людей – боксеров и мирных жителей – сгорела заживо, другие выбегали из пламени, но их безжалостно убивали. Никто не спасся. Не уцелела и моя жена. Удар штыка пришелся ей в глаз, и она умерла. Я потом видел ее тело. А вот тела дочери не нашел. Она была очень мала, и, видимо, горела так, что от нее ничего не осталось.

И тогда я решил лишить жизни всех европейцев, принимавших участие в бойне. Там было два отряда, один – из России, другой – из Франции. В обоих по 40 человек. Я поклялся, что убью их так, как они убили мою жену. Только я не буду вооружен в своей битве с европейцами, в монастыре меня научили убивать так, как я убивал.

Фун-Ли прищурился:

– Один Господь знает, как трудно было добыть списки этих отрядов. Но я получил их, и в 1902 году отправился во Францию. Десять лет расправлялся с убийцами голыми руками. Лишь двое успели умереть своей смертью. Затем поехал в Россию. До 1917 года убил более двадцати человек.

Глаза китайца засверкали от злобы. Фун-Ли заскрежетал зубами. Но тут изо рта у него полилась кровь. Он почти беззвучно пробормотал:

– У каждого из этих людей имелись профессия, планы на будущее, каждый забыл про китайскую деревню…

Прачечник закашлялся, схватился рукой за грудь, корчась от боли. Я предположил было, что началась агония, но китаец собрался с силами: