Тарантул

- Вот именно... На два года тебя закопает. Лучше на мировую.

- Федор Федорович! Не приемлю. Лучше суд, чем такой позор.

- Гражданин!..

- Федор Федорович!..

Не знаю, чем бы дело закончилось, но, ломая каблуки, Валерия снова кинулась на шею любимого. И заголосила, как баба на покойнике.

В конце концов нам удалось покинуть отделение. Я дал честное слово, что мой друг при свидетелях попросит прощение у гражданина Исакова, который грозится страшными карами. И его можно понять: погибнуть критику от поэта обидное и оскорбительное дело. Первым должен сгинуть поэт, так уж у нас справная, национальная традиция.

Однажды, Сашка затащил меня на какой-то поэтический вечер. Вечер записывался телевидением. Все сидели с напряженными, грузными лицами. Поэты декламировали стихи замороженными голосами. Камера обезоруживала души, как оружие обезоруживает силу. Мой друг дышал, будто находился под чугунным прессом; ему, вероятно, хотелось, как и мне, топать ногами, орать, бить морды, посуду, ломать табуретки о головы собратьев по перу. Однако он, как и я, оказался бессильным перед обстоятельствами.

Мы ушли в перерыве, матерясь. Это был позорный побег. Наше первое постыдное отступление. Что может быть смешнее и нелепее человека, отстаивающего себя?

Мы вышли в мартовские сумерки. Счастливая и зареванная Валерия целовала поэта, тот вырывался и кричал, что истина ему дороже свободы. У джипа стояла девочка Полина. Серов удивился:

- Ой, а ты кто? Я тебя люблю. Я люблю все неожиданное. Ты знаешь, кто я? Нет, ты даже не представляешь, с кем судьба тебя...

- Заткнись, - посоветовал я.

- Я люблю Полину, как астроном новую планету, - хекнул мой друг. - Где полет твоей души, Леха?

- Поехали к критику, трепло.

- Давай-давай, я ему вставлю строку вместо пера, будет, как павлин, смеялся. - Девочки, желаете, стихи замечательные?.. Мои... или не мои?.. Не помню... Главное, чтобы душа пела? Чирикала. Должна же хоть у кого-то в великой стране душа заливаться от счастья?

- Кажется, она у вас поет за всех? - засмеялась девочка Полина.

Ты только знаешь как тонут

В новой одежде на новых улицах

В аплодисментах которыми тебя провожают

В благожелательных отзывах которых все больше и больше.

"Сотни капканов расставленных жизнью

ждут твоего падения".

Капканы аплодисментов как холостые

выстрелы.

Дом, где проживал известный критик-дантист, был помпезен, величествен, с лепными фигурами на фасаде. Шпиль терялся в подсвеченных солнечным закатом облаках. Все происходящее казалось нам детской и наивной игрой. Развлечением. Блажью и вычурой. Во всяком случае, вид нашего друга был далек от вида раскаявшегося агнеца. И чувствовал поэт себя великолепно.

На огромном лифте, куда мог заползти Т-80У, мы поднялись в поднебесье. Нашли квартиру критика. Тот решительно не хотел нам открывать. Он царапался за бронированной дверью и вконец, озверев от нашего доброжелательного хамства, низверг на наши головы все проклятия, которые знал.

- С нами девушки, - посчитал нужным поставить его в известность Сашка.

- А я вызову милицию, - грозился критик.

- Были мы там, были, - утверждал поэт. - Там доказали, что я честный человек.

- Вы? Вы вредный... для нашего общества!

- Мы приехали не спорить, - заметил я.

- А зачем? - маялся дантист. - Вы мне нужны, да?

Я коротко изложил суть проблемы. Критик помолчал, потом начал канючить, что его сильно били по голове, что он не видит возможности простить такого изощренного издевательства, что пусть свершится высшая справедливость.

- Короче ты... плебей слова! - не выдержал Серов.

- А у вас не все дома! - в рифму ответил Исаков.

- Ты, зубодер?!.. Чего тебе надо?

- Это вам надо... Вы мне мешаете работать.

- Ах, мы мешаем, - взвился мой друг. - Да, пошел он... Пошли...

- Куда пошли?.. А заявление?

- Можешь взять его и...

Пришлось мне захлопнуть рот поэту, а критику сказать, что пора заканчивать балаган.

- Именно! - обиженно взревел Серов. - Исаков, скотина, забыл, как ты мою водку дул? Уж прости меня, уж оступился я, уж бить тебя более не буду. Хотя бей-не бей проку мало, как от козла... в смысле молока...

- Сам... вы... ты... подлец!.. - завизжали за дверью. - Мне пить вообще нельзя! У меня язва желудка. У меня жена в больнице. У меня дача сгорела.

- Пил же. Мою водку, - стоял на своем Сашка. - А дача сгорела за грехи твои...

- А вы... Ты... плохой поэт, плохой, плохой, плохой. Утверждаю это со всей...

- Скажи, Исакович, слово: кукур-р-руза!

- Стихоплет!

- Кукур-р-руза, - хохотал Серов.

- У вас ничего святого нет.

- А у тебя есть: кукур-р-руза! - и мой товарищ принялся бить ногами дверь.

Дантист дурным голосом принялся звать милицию. Я поволок поэта по помпезной лестнице. Девочки, причитая, мне помогали. А Серов вопил на всю столицу:

- Я убью его! Убью!.. Я - поэт! Хороший поэт!..

- Лучше всех, - говорил я.

- Мы отступаем! Куда? Куда отступаем? Куда нам отступать? На родине! Куда?

Отступая, чечи оставляли нам новогодние подарки: минировали все, что только можно. И это было понятно: на войне, как на войне. Но однажды мы ворвались во дворик, похожий на каменный колодец, и в пустых бойницах окон, как гирлянды, висели наши.

Их было много - около сорока человек. Оказывается, духи резвились: выпускали во дворик солдатика и говорили: беги в подворотню, уйдешь от наших пуль - свободен, нет - Аллах тебя судья... Тех, кто не соглашался играть в мусульманскую рулетку, вздергивали. А из согласившихся не один не смог увернутся от пуль. Их тоже повесили. Как дети вешают игрушки на елку.

Ровно ревел фордовский мотор. С кружащихся полей и перелесков наступали сумерки. Синели подмосковные разлапистые ели, окруженные грязноватой снежной целиной.

Мой первый день заканчивался. Первый день... Неужели нужно все рвать внутри, чтобы снова привыкнуть к этой безумной, бездумной, мирной, кровавой жизни?

Я вернулся и вижу - откормленные и довольные люди живут, но им этого мало, они хотят большего: войны на всей территории, которая должна им принести ещё власти и новую прибыль на крови. Они бесятся от жира и скудоумия, не понимая, что война уже идет, и победителей в ней не будет. Они не знают, что такое смерть. Они отдают на откуп чужие молодые жизни и этим живут.