Кто смеется последним

Я не стал задерживаться, чтобы оценить достоинства метода, при котором главный загонщик крадется сзади, а помощник, словно охотничий пес, заманивает дичь. Предоставив графу еще быстрей семенить вперед, я начал торопливо, как на пожар, натягивать что попало. Если граф решил следовать за Раффлсом, то я не премину последовать за ним и замкну полуночную процессию. Но улица была пустынна, не нашел я его и на Эрлз-Корт-роуд, такой же пустынной, если не считать вечного нашего недруга, застывшего, как восковая фигура, перетянутая поблескивающим поясом.

— Простите, сержант, — задыхаясь, выговорил я, — вы не видели пожилого джентльмена с большими седыми усами?

Моя любезность пропала даром: юнец в форме рядового полиции еще подозрительней уставился на меня.

— В кебе уехал, — буркнул он наконец.

В кебе! Значит, он не следит за ними — я не знал, что и думать. Но беседу надлежало закончить.

— Это мой приятель, — объяснил я, — мне нужно его догнать. Вы не знаете, какой адрес он дал кебмену?

Выслушав грубое, лаконичное «нет», я удалился, утешая себя мыслью, что в ближайшем дружеском матче у черного входа — револьверы против дубинок — я недолго буду выбирать противника из рядов лондонской полиции.

Теперь, когда я упустил графа, оставалась сравнительно легкая задача — найти двух пешеходов, и я бросился наперерез первому встречному кебу. Я хотел рассказать Раффлсу, кого увидел из окна; Эрлз-Корт-роуд — улица длинная, а свернул он на нее совсем недавно. Я проехал эту приятную во всех отношениях улицу до конца, прочесывая тротуары взглядом, как гребнем, но ни разу не зацепился за Раффлса. Потом обшарил Фулем-роуд с востока на запад и с запада на восток и, наконец, махнув на все рукой, повернул к дому. Глубину своей беспечности я понял, лишь расплатившись с кучером и поднявшись по лестнице. Раффлсу, конечно, и в голову бы не пришло подъезжать к дверям в экипаже, но все-таки я надеялся застать его наверху. Он сказал, что вернется через час. Я неожиданно вспомнил об этом. Час давно прошел. Но квартира была по-прежнему пуста; тусклый огонек, замеченный на углу из кеба и обнадеживший меня, оказался светом лампы, забытой в тихом коридоре.

Что я пережил этой ночью — не берусь описать. Большую ее часть я провел на подоконнике, весь обратившись в слух; я раскидывал сети, я ловил приглушенные шаги и еле различимые колокольчики кебов и, вытянув очередного случайного прохожего, бросал его на полдороге. Затем подходил к двери и слушал, не раздастся ли шум на наружной лестнице, по которой он мог вернуться. Шум раздался, когда совсем рассвело. Я распахнул дверь; молочник, стоявший за ней, побелел от испуга, будто я окунул его в бидон с молоком.

— Вы опоздали, — рявкнул я, хватаясь за первое оправдание.

— Простите, — с достоинством возразил он, — сегодня я на полчаса раньше обычного.

— Тогда простите и вы меня, — сказал я, — мистер Метьюрин всю ночь не сомкнул глаз. Я хотел напоить его чаем, а молока все нет и нет.

Моя выдумка (к сожалению, подходящая для мистера Раффлса так же, как для мистера Метьюрина) вернула мне не только прощение, но и дружеское расположение, которое у разносчиков всегда наготове вместе с другим товаром. Перед уходом добрый малый заметил, что у меня измученный вид, преисполнив меня гордости за невольно открывшийся талант сочинять небылицы. Правда, здравый смысл подсказывал, что благодарить надо не талант, а привычку, и я не удержался от вздоха, поняв, как глубока моя зависимость от учителя и как скудны сведения о его теперешней судьбе. Но ложь была наказана очень быстро, ибо не прошло и часа, как раздались два настойчивых звонка и появился доктор Теобальд в рыжем егерском костюме с поднятым до рыжего подбородка воротником, прикрывающим пижаму.

— Я слышал, вы провели неспокойную ночь, — сказал он.

— Он не прилег ни на минуту и мне не дал задремать, — прошептал я, придерживая дверь и заслоняя ему дорогу. — Но сейчас спит сном праведника.

— Я должен его осмотреть.

— Он строго-настрого запретил вас пускать.

— Но я его врач и…

— Вы ведь знаете, он просыпается от малейшего шороха, — пожав плечами, ответил я. — Если вы будете настаивать, то непременно его разбудите, и тогда, можете мне поверить, вам несдобровать!

Из-под огненных усов донеслось тихое проклятие.

— Я навещу его попозже, — проворчал он.

— А я подвяжу колокольчик, — ответил я, — звон мешает ему спать так же, как шаги и разговоры.

И я захлопнул дверь у него под носом. Да, Раффлс не ошибся: я делал успехи. Но какой прок от моих успехов, если его постигла неудача? А в этом я уже не сомневался. Посвистывая и оставляя под дверями газеты, прошел мальчик-разносчик; время близилось к восьми; на столе стояло нетронутое с полуночи виски. Если Раффлс попал в беду, я никогда в жизни не прикоснусь к бутылке — или не смогу с ней расстаться.

А пока, не помышляя о завтраке, забыв о пижаме и потемневших за эту бурную ночь щеках и подбородке, я в невыразимом отчаянии слонялся по квартире. Долго ли это протянется? — вертелся в голове вопрос. Его сменил другой: долго ли протяну я?

На самом деле в ожидании прошло лишь утро, но время для меня словно остановилось и каждый час казался арктической ночью. Однако не позже чем в двенадцатом часу я снова услышал колокольчик, который все-таки забыл подвязать. Я сразу понял, что это не доктор, но и не вернувшийся скиталец. Наш пневматический звонок позволял определить, легко или с силой на него нажимали. Сейчас его касалась неуверенная и робкая рука.

Обладателя ее я видел впервые. Он был молод, оборван и лишен одного глаза, зато другой пылал лихорадочным возбуждением. Едва я открыл дверь, он обрушил на меня невнятный поток слов, произнесенных, по моим предположениям, на итальянском и, следовательно, владей я этим языком, сообщавших мне о Раффлсе. Я вспомнил о языке жестов и втащил незнакомца внутрь, не обращая внимания на его сопротивление и недоверчивый, дикий взгляд единственного глаза.

— Non capite? [2] — вскричал он, когда, преодолев поток высказываний, я втянул его в коридор.

— Ни слова, будь я проклят! — ответил я, по тону вопроса угадав содержание.

— Vostro amico [3], — залопотал он, а потом стал повторять: — Росо tempo, poco tempo, poco tempo! [4]

Наконец-то мне пригодилась школьная латынь. «Мой друг, мой друг и очень мало времени!» — с ходу перевел я и кинулся за шляпой.

— Ессо, signore! [5] — закричал итальянец, выхватывая из моего жилетного кармана часы и тыкая грязным ногтем сначала в длинную стрелку, а потом в цифру двенадцать. — Mezzogiorno… [6] poco tempo… poco tempo!

Я тут же расшифровал: сейчас одиннадцать двадцать, а к двенадцати нам надо быть на месте. Но где, где? Что за нестерпимая мука — спешить на зов, не зная и не имея возможности узнать главного. Но я и тут не потерял присутствия духа и находчивости, которая росла и крепла буквально на глазах, и перед уходом засунул носовой платок между молоточком и корпусом звонка. Теперь доктор мог трезвонить до изнеможения, не надеясь привлечь мое внимание.

Я почему-то ожидал увидеть у дверей кеб, но ожидания не оправдывались, и кеб мы поймали лишь на Эрлз-Корт-роуд, а точнее, на стоянке, до которой бежали от самого дома. Через дорогу, как известно, возвышается колокольня с часами, и, взглянув на циферблат, мой спутник всплеснул руками: стрелки приближались к половине двенадцатого.

— Росо tempo… pochissimo! [7] — простонал он и потом крикнул кебмену: — Блумбури скувер, numero trentotto! [8]

— Блумсбери-Сквер! — наугад гаркнул я. — Дом покажу, когда подъедем, гони не останавливаясь!