Уйди скорей и не спеши обратно

– Ага, – пробормотал Жосс. – Я еще не родился, когда ты умер, так что я тебя не оплакивал.

– Слушай, парень, мог бы не оговаривать, все-таки я твой гость. Сколько тебе стукнуло?

– Пятьдесят.

– Жизнь тебя потрепала. Выглядишь старше.

– Тебя не спросил! И вообще я тебя не звал. Ты тоже страшён был.

– Не груби мне, мальчишка!. Ты знаешь, каков я бываю, если меня разозлить.

– Ага, это было известно всем. Особенно твоей жене, которую ты всю жизнь колотил.

– Ладно, – поморщился старик, – это старая история. Тогда время такое было.

– Черта с два! Это ты сам такой был. Не ты ли ей глаз вышиб?

– Слушай, не будем же мы про этот глаз двести лет толковать?

– Почему бы и нет. Для примера.

– Тебе ли, Жосс, читать мне мораль? Не ты ли ударом сапога чуть не отправил на тот свет человека на набережной Гильвинека? Или я что-то путаю?

– Это была не женщина, во-первых, и даже не мужик, это во-вторых, Это был бурдюк с деньгами, которому плевать, что другие сдохнут, лишь бы деньги грести лопатой.

– Ну да, знаю. Не мне тебя осуждать. Но ведь это не все, приятель, для чего ты меня позвал?

– Я уже сказал, не звал я тебя.

– Ты похож на свинью. Тебе повезло, что у тебя мои глаза, а то врезал бы я тебе. Представь себе, я здесь потому, что ты меня вызвал, только так и никак иначе! Впрочем, мне этот бар не нравится, музыка мне не по вкусу.

– Ладно, – примирительно сказал Жосс. – Заказать тебе стаканчик?

– Если сможешь руку поднять. Потому что, позволь тебе заметить, свою дозу ты уже принял.

– Не твоя забота, старик.

Предок пожал плечами. Он всякого повидал, и этому сопляку не удастся его разозлить. Этот Жосс из породы Ле Гернов, сразу видно.

– Ну, что, – продолжал старик, потягивая свой гидромель, [1] – ни жены у тебя, ни денег?

– Угадал, – ответил Жосс. – А раньше, говорят, ты таким умником не был.

– Это потому, что теперь я призрак. Когда помрешь, узнаешь много нового.

– Что правда, то правда, – пробормотал Жосс, с трудом протягивая руку в сторону официанта.

– Если дело в женщинах, не стоило меня звать, тут я тебе не помощник.

– Да уж догадываюсь!

– Но если ищешь работу, тут ничего хитрого нет, парень. Иди по стопам своих предков. Какого черта ты торчал на катушечной фабрике? Вздор! И потом, с вещами будь осторожней. Снасти еще туда-сюда, но не катушки и нитки, я уж не говорю о пробках, от них вообще лучше держаться подальше.

– Знаю, – ответил Жосс.

– Пользуйся своим наследством. Продолжай семейную традицию.

– Я не могу быть моряком, – раздраженно буркнул Жосс, – меня выгнали.

– Господи, да кто тебе говорит о море? Можно подумать, в жизни есть только рыба! Разве я был моряком?

Жосс опустошил стакан и задумался.

– Нет, – проговорил он наконец. – Ты был вестником. От Конкарно до Кемпера ты разносил новости.

– Вот именно, парень, и я горжусь этим. Ар Баннур, [2] вот кем я был, вести приносящим. На южном побережье никого не было лучше меня. Каждый божий день Ар Баннур входил в новую деревню и в полдень возвещал новости. И скажу тебе, были такие, что дожидались меня с рассвета. Я обходил тридцать семь деревень, не дурно, а? А сколько народу? Людей, которые не были оторваны от мира? И благодаря кому? Мне, Ар Баннуру, лучшему собирателю новостей в Финистере. Мой голос разносился от церкви до реки, где стирали белье, и я все помнил наизусть. Все задирали головы, чтобы послушать меня. И мой голос нес жизнь, вещал о мире, а это тебе не рыбу ловить, попомни мое слово.

– Угу, – промычал Жосс, прихлебывая прямо из бутылки, стоящей на стойке.

– Это я объявил о провозглашении Второй империи. Я ездил верхом в Нант, чтобы узнать новости, и доставлял их домой свежими, как воздух моря. О Третьей республике объявил по всему побережью тоже я, ты бы слышал, что за шум поднялся. Я уж не говорю о местных делишках – свадьбы, похороны, ссоры, находки, потерявшиеся дети, прохудившиеся сабо, именно я возвещал обо всем этом. В каждой деревне меня ждали бумажки, чтобы я их прочел. Помню как сейчас, девчонка из Панмарша призналась в любви парню из Сент-Марина. Дьявольский скандал разразился, и кончилось смертоубийством.

– Мог бы и промолчать.

– Знаешь что, мне платили за то, чтобы я читал, и я делал свою работу! Если не читаешь, значит, обкрадываешь клиента. А мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но не разбойники. Драмы, любовь и ревность рыбаков – меня это не касалось. Мне хватало и собственной семьи. Раз в месяц я возвращался домой повидать детишек, сходить к мессе и женку трахнуть.

Жосс вздохнул над своим стаканом.

– И деньжат им оставить, – твердо закончил пращур. – Жена и восемь ребятишек, ведь приходилось их кормить. Но поверь мне, с Ар Баннуром они никогда не испытывали нужды.

– В оплеухах?

– В деньгах, дурачок.

– Неужто так хорошо платили?

– Сколько душе угодно. Если и есть на земле товар, который никогда не залежится, это новости, и если есть жажда, которую невозможно утолить, это человеческое любопытство. Вестник что твоя кормилица. Молоко у него не переводится, а ртов предостаточно. Слушай, парень, если будешь столько пить, вестника из тебя не выйдет. Это ремесло ясного ума требует.

– Не хочу тебя расстраивать, предок, – покачал головой Жосс, – но «вестник» – такой профессии больше нет. Сейчас и слова-то такого никто не знает. «Сапожник» – да, но «вестник» – такого слова даже в словаре нет. Не знаю, следил ли ты за новостями с тех пор, как умер, но здесь многое изменилось. Никому теперь не нужно, чтобы в ухо ему орали на церковной площади, у всех есть газеты, радио и телик. А если подключишься к Интернету в Локтюди, сразу узнаешь, если в Бомбее кто-то описается. Вот и представь.

– Ты меня и впрямь за старого дурня держишь?

– Я просто тебе рассказываю. Теперь ведь моя очередь.

– Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.

Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.

– Вестник, – сказал предок, твердо опираясь на стойку, – это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!

– Старый дурак, – пробормотал Жосс, глядя ему вслед. – Глупый пустомеля.

Он поставил свой стакан на стойку и еще раз выкрикнул:

– И все равно я тебя не звал!

– Может, хватит. – Официант взял его за руку. – Ведите себя прилично, вы здесь всем мешаете.

– Плевал я на всех! – завопил Жосс, цепляясь за стойку.

Потом он помнил, как двое пониже ростом выдворили его из бара «Артимон» и он метров сто, покачиваясь, брел по шоссе. Через девять часов он проснулся у подъезда какого-то дома за двенадцать станций метро от бара. К полудню доплелся до своей каморки, обеими руками поддерживая голову прямо, заснул и проспал до шести часов следующего дня. С трудом открывая глаза, он поглядел на грязный потолок своего жилища и упрямо проговорил:

– Старый дурак.

И вот уже семь лет, как после нескольких месяцев тяжелого привыкания и приобретения опыта, – нужно было найти верный тон, натренировать голос, выбрать место, подобрать темы, набрать клиентов, установить цену, – Жосс овладел устаревшим ремеслом своего предка. Ар Баннур. Вместе со своей урной он слонялся по разным закоулкам в радиусе семисот метров от вокзала Монпарнас, от которого, как говорил, он не любил удаляться, мало ли что, и в конце концов два года назад обосновался на перекрестке площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Там он привлекал рыночных завсегдатаев, местных жителей, служащих контор, смешанных со скромными прилежными работниками с улицы Гэте, да еще и захватывал часть людского потока с вокзала Монпарнас. Слушатели собирались вокруг него мелкими кучками, чтобы послушать новости. Конечно, их было не так много, как тех, что толпились вокруг прапрадедушки Ле Герна, зато Жосс читал объявления ежедневно по три раза в день.