Город принял

– А белые колготки и рубашку на утренник принесли?

– Я не знала, что будет утренник. Сережа сказал мне только что, – заблеяла я робко.

А воспитательница сказала:

– Ваш ребенок будет чувствовать себя ущемленным… – и ушла, не прощаясь.

Я повернулась к дракону и спросила:

– Ребенок, ты себя будешь чувствовать ущемленным?

– Нет, не буду, – засмеялся добрый надувной дракон.

– Я тебя, Котенок, очень люблю…

Спасибо тебе, дракон, ты и сам не знаешь, как это для меня важно. Я шла по исхлестанному дождем бульвару и думала о том, что мне в последнее время как-то уж слишком остро стало не хватать человеческой любви. Не знаю почему – может быть, возраст сказывается?…

В гастрономе на углу давали свежие сосиски. Хорошо было бы взять кило, да куда же их тащить сейчас – я ведь ушла из дома на сутки.

У входа в метро «Речной вокзал», как всегда в этот час, была толкотня, полно народа: час «пик», служивый люд мчался в центр города, и я стала у шестой колонны от начала платформы – я знаю, что здесь останавливается концевой вагон, последняя дверь; вылетел из жерла туннеля с ревом и нутряным гулом поезд, завизжали слитно тормоза, пахнуло горелой резиной, и теплый машинный ветер мазнул плотно по лицу, толпа на платформе сжалась на миг и сразу же рванулась в расползшиеся двери, меня крутанул короткий людской бурун, втиснул в вагон, и не стало ни воли, ни самостоятельности, – нес узким вагонным проходом распадающийся по свободным местам пассажирский спрессованный поток, пока я не оказалась у незанятого места на диване; рывок влево, рукой успеть ухватиться за поручень – и я сижу.

Загромыхали колеса, засвистел над головой жирный воздух вечной туннельной ночи, всполохнулась трассирующая очередь желтых фонарей за окном, и на меня стала наплывать дремота.

– Следующая станция – «Войковская»… – картонно сипел динамик.

А мне ехать далеко, до самого центра. Двадцать три минуты. Можно вздремнуть, и сон этот – приятный, неглубокий, не выключающий из размышлений. Автореферат, химчистка, мясо забыла вынуть из морозилки, лекарство для матери, корректура, счета. Я тебя очень люблю, Котенок… Ай виш ю гуд лаак… Ай вонт ю гуд лаак…

Мне хочется быть счастливой. Мне хочется быть любимой…

Гудит, пощелкивает, ползет вверх эскалатор. Навстречу течет поток – как много людей, какие разные лица. Какой-то человек, едущий вниз, помахал мне рукой, крикнул: «Рита!» – и сразу же унесся вниз, и лицо его постепенно стиралось и тонуло белой монеткой в омуте. И не вспомнила я его. Мы все слишком быстро проезжаем мимо друг друга. Вверх, вниз. В параллельных туннелях отчужденности, погруженности в свои заботы и проблемы. Нет времени вглядеться, рассмотреть, узнать, запомнить навсегда…

Пешком дошла от метро до Петровских ворот, обогнула это огромное желтое здание, вошла в пристройку, и милиционер, посмотрев мой паспорт, сказал:

– Проходите, это на втором этаже, вас ждут…

Поднялась по лестнице и остановилась перед широкой стеклянной дверью с надписью «ОПЕРАТИВНЫЙ ЗАЛ».

2

Григорий Иванович Севергин

Я стоял на лестничной клетке и покуривал, не торопясь, свою «Яву». Да и куда спешить? Подойдет черед – вызовут. Это у них здесь четко. И врач мой лечащий – шустрый такой паренек, весь из себя модненький, с бороденкой чахлой – крикнул мне на бегу: «Григорий Иваныч, скоро ваша очередь».

Зачем ему борода? Для солидности, что ли? Да только какая солидность от такой бороды – неряшество сплошное, а за волосья эти сроду еще никому дополнительного уважения не оказывали.

А вообще-то врачишко он толковый. Что жаль. В данном, так сказать, случае. Мне-то лучше было бы, кабы он не так здорово смекал в своем деле. Как он меня все-таки быстро расколол! «Дышите! Глубже! Глубже! Здесь отдает? Болит, болит, я вижу – не надо терпеть! Вот здесь – по средней линии – загрудные боли часто бывают? Колет? Ноет? Жжет? Шум в ушах? Мушки перед глазами плавают? Сколько у вас фронтовых ранений – пять?…»

И растерялся я как-то. Сидел рядом с его столом, боком, на краешке стула, как нашкодивший школьник, а он, не оборачиваясь ко мне, бойко скрипел пером в толстой папке с гнусным названием «История болезни». Эх, сынок, дорогой ты мой шустрый доктор, видно, уже давно живу я на земле, коли у моей болезни такая долгая и увесистая история. А у дружков моих, ровесников, что остались там, в очень далеких временах, на трех войнах, которые я оттопал, не было вообще никакой истории болезни – не успели они поболеть.

Доктор встал, обошел стол, простерся надо мной на длинных ногах, попросил:

– Григорий Иваныч, встаньте по стойке «смирно», закройте глаза, вытяните руки прямо перед собой…

И показал, как надо сделать. Пальцы у него были длинные, худые, сожженные йодом и дрожали. Я усмехнулся и вытянул руки. У меня-то пальцы не дрожат!

– Так?

– Да, так. Закройте глаза. Прекрасно, в позе Ромберга устойчив.

Я знаю, что в этой самой позе проверяют координацию у пьяных. Но врач не опасался, что я пришел к нему на прием выпивши. Он хорошо знал, чего доискивается. Посадил меня и снова стал тщательно ощупывать старый шрам на голове.

– Трепанация черепа?

– Нет. Ранение было касательное.

– Угу. А тут не отдает?

– Нет, нигде не отдает…

Видно, прорвалась в моем голосе досада, потому что он вернулся за стол и мягко сказал:

– Григорий Иваныч, вы зря на меня сердитесь, это же мой долг…

– Долг? Доказать, что я ни к черту не годен?

– Мой долг дать объективное квалифицированное заключение о состоянии вашего здоровья. А оно оставляет желать лучшего…

Я постарался пошутить:

– Один мой знакомый говорит, что если человек после пятидесяти просыпается и у него ничего не болит, значит, он уже умер.

Врач покачал головой и сказал:

– Вас все равно через комиссию не пропустит окулист…

– Пропустит, – сказал я твердо.

Он долго пронзительно смотрел на меня, снова покачал головой:

– Хорошо, я вас представлю на комиссию. С обязательной перекомиссацией через полгода.

Невелик срок – полгода. Ну и на том спасибо. Там еще посмотрим.

– Тринадцатого числа на комиссию. Вас устраивает? – спросил он.

– В какое время?

– В восемь утра.

– Устраивает. С десяти у меня дежурство.

Я, уже попрощавшись, открывал дверь, когда он сказал с быстрым смешком:

– Григорий Иваныч, а как же вы достали диоптрическую таблицу?

– Сумел, значит, – и помахал ему рукой.

А теперь я стоял на лестничной клетке, курил, смотрел в окно и дожидался, когда меня вызовет глазник читать по его таблице «Ш» и «Б». Из двух окон на улицу были видны Нарышкинские палаты и здание управления за Петровскими воротами. Всего полкилометра – оттуда сюда. Это если не перепутаю «Ш – Б». Иначе не прийти мне обратно. Так что никак нельзя перепутывать эти треклятые «Ш – Б».

Я давно знал, что придет вот это сегодняшнее утро и я буду стоять на пустынной лестничной клетке, всматриваться в плохо различимое отсюда здание Петровки и готовиться к полумраку кабинета глазника, где стоят на столе ящики с множеством стекол, и быстрый, услужливый доктор будет ловко менять их в оправе у меня на носу, ласково приговаривая: «Эти вам слабоваты, давайте возьмем следующие», – и показывать невидимым мне кончиком указки на расплывающиеся черточки букв диоптрической таблицы, где я еле мог вычитать верхние жирные буквищи «Ш – Б», а все остальное сливалось в штриховое рябенькое марево, точь-в-точь как пиджачная ткань букле.