Город принял

И вторая сигнальная система нам не нужна. Смотрю я ему в глаза и слышу неспешные будничные Юнгаровы мысли. Проводник Шалаев вчера на раздаче супа выгреб своему Карату все мясо, а Юнгару оставил больше крупы и костей, и Юнгар обиделся – не жалко мяса, а жалко, что Шалаев такой мелкий; и Юнгар зарычал на него, Шалаев замахнулся, и Юнгар слегка тяпнул за сапог – пусть знает. Приходил доктор, но без меня Юнгара смотреть не стал – ни одна собачка без проводника никому не разрешит себя трогать. По ночам теперь стало холоднее – звезды ближе и ярче, от этого грустно и нежно на душе, хочется выть. Собачка Фархад вчера уехала на задание с проводником Костиным и больше не вернулась…

– Юнгар, ранили вчера Фархада. Ножом. Ты помнишь, как нож в руке перехватывать?

Юнгар открывает свою розовую пасть лохматого крокодила и осторожно берет клыками мою правую руку – между локтем и кистью.

Еще в школе я читал книжку, и там было написано, что какой-то умирающий человек понял одну очень важную вещь: мы все уже когда-то жили на этой земле, только совсем в других обличьях и качествах: мы могли быть римскими императорами, или египетскими рабами, или тягловыми волами, или вольными птицами.

Я в своей прошлой далекой жизни был собакой.

8

Водитель оперативной машины сержант Александр Задирака

Когда мы с поворотом пролетаем через Трубную площадь, крик сирены полощется за нами, как едкий синий выхлоп.

Тихонов недовольно косится на меня, но молчит. Вот чудак человек! Мы же не катафалк – это им нужно ехать печально и медленно. А у нас расчет на скорость. Я не скажу, конечно, что Тихонов опасается ездить со мной в быстром режиме, он парень крутой, но ему мои скорости – перегрузка для нервов. Я ему говорю: «Товарищ капитан, вам, может быть, шестьдесят кэгэ – это груз, а для штангиста Ригерта – в руках авосенька; для кого-то шестьдесят кэмэ – это езда, а мне – глухое торможение!» А он мне: «Хвастун ты, Задирака!» Я чуть не задохнулся от таких слов. У нас в стране, может, два миллиона шоферов имеется, а у меня шестое место во всесоюзных автогонках. И то если бы насос-ускоритель на подкосил, еще неизвестно, как бы все сложилось. Хотя этих двух литовцев, братьев Гедрайтисов, и Рапопорта с ЗИЛа я бы все-таки, пожалуй, не обставил. У них ведь, как ни крути, международный опыт, и машину они, пожалуй, больше тетюшкают.

Да, так я о чем толкую: в нашей жизни все решает скорость. Все мы гонщики в одном огромном ралли. Сейчас к экзаменам по мастерству без испытания на скорость никого не допускают. И это во всем – играешь ты в хоккей, водишь спецмашину, защищаешь какие-нибудь там диссертации или ловишь преступников. Мчимся мы по этапам как оглашенные, и судье-хронометристу наплевать, по проселку ты сюда прикондехал или по автобану прикатил, у него один отсчет: фора – три минуты, движение идет по графику, или 36 штрафных баллов за опоздание.

Жаль, конечно, что Тихонова жизнь на скорости не волнует, много он от этого теряет. Он из-за этого сыщиком великим не станет и в чины большие не продвинется. Но, правда, каждый сам себе дорогу выбирает. Ему по душе тихий скок полированных коней на шахматных клетках, а по мне не может быть слаще мига, когда у тебя в моторе бешено заревели сто осумасшедшивших лошадей, которых я враз вздыбил безжалостной шпорой акселератора и под захлебывающийся вопль сирены погнал с Петровки, по асфальту, по улицам, через жизнь…

9

Рита Ушакова

Желто-синий кораблик наш вспарывает уличное движение, будто нож. Смешной бойкий парень Задирака гонит машину удивительно быстро, плавно и красиво. Может быть, водить автомобиль – это тоже определенный дар? Задирака поворачивает ко мне острый профиль – сверкающая шитьем фуражка чуть набекрень, кокарда ровно посредине лба – и говорит со сдержанным вызовом:

– А вы знаете, Маргарита Борисовна, что с шоферской профессии начинается стирание грани между трудом умственным и физическим?

– Да-а? – удивляюсь я.

– А как же иначе? От физического труда у меня – только педали нажимать и баранку подворачивать. Все остальное – чисто умственное. Глазомер, реакция, контроль дорожной обстановки…

– Мне кажется, что твой труд скорее стирает грань между городом и деревней, – сказал без улыбки Тихонов. Похоже, что он недолюбливает шофера.

А мне этот парень чем-то симпатичен – в нем бьется одновременно тысяча сердитых быстрых пульсов еще не удовлетворенных желаний и неосознанных стремлений, он весь в непрерывном движении, он искрит, как заряженный аккумулятор.

Мчится по улицам наш желто-синий кораблик, похрипывая сиреной, «дворники» сбрасывают со стекла дождевые капли. Мне хочется всмотреться получше в лицо Стаса – такое же, как в последнюю нашу встречу, грустное и сердитое, беззащитное и неприступное. И это только в первый момент мне показалось, что он совсем не изменился. Но как-то неловко рассматривать его в упор, и я потихоньку подглядываю в зеркальце над лобовым стеклом. В его лице появилось что-то несовместимое – грустно-спокойный взгляд и чугунные желваки на скулах.

Ах, Мнемозина, прекрасная и строгая богиня памяти! Как долго ты не давала мне покоя своими вестями из прошлого, как долго сомнения и раскаяние заставляли все прикидывать и оценивать заново, и горечь от собственной глупости, боль от сознания своей эмоциональной неповоротливости чуть было не стали ощущением мира вокруг меня. И только тогда Мнемозина, чьи причуды мне непостижимы, отступилась. Она ушла от меня, как раздосадованный кредитор, понявший, что с этого должника больше ничего не получишь. И воспоминания перестали мучить.

В них не было больше Стаса, а остались только какие-то неустроенности и сложности нашего с драконом повседневного быта и унизительное воспоминание о суде, где Костик, красиво формулируя, объяснял причину развода тем, что мы не сошлись характерами, а во всем остальном я очень достойный человек и хороший, можно сказать, проверенный товарищ. И я старательно избегала мысли о том, как хорошо, что людям, любившим друг друга и не успевшим поставить печать о браке, а потом расставшимся, не надо впоследствии ходить в суд, объяснять, что мы не сошлись характерами, амбициями, взглядами, планами, выносливостью чувств и долготерпением наших недостатков. Потому что в суде мне надо было бы объяснять, что Стас не обращал внимания на мои недостатки и чувства его были больше и глубже, он сочувствовал моим планам и всерьез разделял ту взбалмошную ерунду, которую я считала своими планами. Его не огорчали мои амбиции, и потому мы с ним сходились характерами. Его любовь и доброта были больше моей эгоистической погруженности в себя. И мы сходились характерами. Мы ведь сходились характерами?…