Дело о марсианской тигрице

— Коллеги! Прошу любить и жаловать — Андрей Серегин. Звезда, так сказать, криминальной журналистики.

Мне захотелось дать Жене в морду.

Вполне, кстати, нормальное желание. Но все-таки в морду я ему не дал, а только буркнул зло: аплодисментов, мол, не слышу. И Танненбаум, огорчившись безмерно, тут же и откликнулся:

— Поприветствуем нашего гостя аплодисментами!

И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди.

Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение.

— Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде.

— Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит.

— Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью.

Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя.

Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.)

Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель…

Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны.

Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым.

— Обнорский, — сказала, подходя ко мне, Аня. — Обнорский, пригласи меня танцевать.

Я пригласил, и мы пошли танцевать.

Как же это я раньше не обращал внимания, какие у нее глаза? Беда, а не глаза!

Музыка кончилась, но мы так и стояли посреди зала.

— Аня, — сказал я.

— Что?

— Анька, пойдем ко мне, — шепнул я.

— Нет, — сказала она.

— Почему? — спросил я.

— Потому что мы с тобой мало знакомы, — ответила она.

— Мы! С тобой! — изумился я. — Да мы с тобой вместе работаем уже сколько лет.

— И это повод для того, чтобы идти к тебе?

— Конечно, — уверенно сказал я. — Пойдем. У нас будет свидание.

— Свидание — это прежде всего романтика, — юридически точно сформулировала Лукошкина.

— Романтики будет столько, сколько у тебя никогда не было. Пойдем ко мне.

— Хорошо, — наконец сдалась Аня. — Встретимся через полтора часа у второго коттеджа.

В тот вечер и произошла первая кража.

Но до утра никто об этом не знал.

Я пошел в свое шале привести себя в порядок, прилег на кровать и представил, как все у нас будет… Вж-ж-жи-икк «молнии» по спине платья, шелест ткани, скользящей по телу. Ломкий, призрачный свет луны в небе и бронзовый взгляд бюста В. В. Маяковского с телевизора…

За окном серебрился снег и долетали иногда голоса коллег журналистов. Семинар!

…В свое шале я вернулся — совершенно замерзший — только в пятом часу утра. Или, если хотите, ночи. Два часа я прождал Лукошкину у второго коттеджа, но она не пришла. Несколько раз я порывался пойти в ее домик и устроить скандал, но каждый раз останавливал себя.

Я заставил себя уйти с места назначенного, но почему-то несостоявшегося свидания, только когда понял, что еще десять минут — и с обморожением всех конечностей меня доставят в местную больницу, где какой-нибудь энский лекарь радостно приступит к ампутации…

Злой — нет, даже не злой, а совершенно обескураженный поведением Лукошкиной я дошел до своего коттеджа и удивленно обнаружил, что в моей комсомольско-молодежной обители горел свет и был слышен голос. «Аня!» — подумал я и тихонько вошел.

Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сквозь щель я разглядел Володю Соболина. Соболин расхаживал по ковру и что-то бормотал себе под нос…

Интересно!

— И что же вы здесь делаете, господин репортер? — входя, спросил я строго.

Володя медленно обернулся, посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Губы его шевелились.

— Соболин! Ау! Очнись.

— А, Андрей! Ты не можешь себе представить, что это за женщина, — сказал Соболин. — Марсианка… Марсианка!

— Лукошкина? — со злостью спросил я.

— Какая Лукошкина? — не понял Соболин.

Я успокоился, поняв, что соболинская марсианка — это какая-то другая особь женского пола.

— Ты что здесь делаешь, Вова? — спросил я уже спокойно.

— Тигрица! — сказал Вова.

Я сел в кресло, вытянул ноги и посмотрел на бронзового Маяковского. Владимир Владимирович скорбно опустил глаза.

— Так тигрица или марсианка? — продолжал я допрос Соболина.

— Марсианская тигрица, — ответил он.

— А может, тигровая марсианка?

— Нет, нет… Марсианская тигрица. Именно так! Да! Так!

М — да, подумал я, худо дело-то… я громко щелкнул пальцами, и Вова, кажется, пришел в себя. На меня посмотрел слегка изумленно.

— Ну так что случилось-то, господин Соболин? И как ты, друг мой, оказался здесь?

— У тебя, Андрей, дверь была открыта.

— Возможно, что и открыта. Забыл.

А ты — то что здесь делаешь?

— Да я вот… Виктория. О, она тигрица!

— Ага, — сказал я, — понял. Виктория — эта та, у которой бюст из декольте выпрыгивает?

— Она… она! Ты очень точный дал образ, Андрей.

— Так ты ее трахнул?

— Нет.

— Фу, Соболин… Как это низко! Женщина хочет любви, а ты…

— Она меня трахнула, — победно сказал Вова. — Тигрица!

— Ну, это в корне меняет дело, — согласился я и повернулся к Маяковскому. Владимир Владимирович кивнул. — А ко мне-то ты чего приперся среди ночи?

— Повзло пьяный храпит — невозможно… Нас же вдвоем поселили. Это только ты, Анька, Танненбаум и Виктория отдельные коттеджи занимаете. А мы — рядовые бойцы — живем парами. Так Повзло — сволочь! — храпит… работать невозможно.

— Ну, иди тогда к своей тигрице.

— Не могу… Она меня после пяти выставила.

Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого.

— Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь?

— После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза.

Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно.

Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик.

Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!»

Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди!