Город в законе: Магадан, триллер

— В каком смысле? — Неожиданное толкование меня позабавило: — Блуждать или блудить?

— И то и другое. Пришел Сусанин с родимым пятном на лбу…

Вот так мы славненько поговорили.

А жизнь бежала своим чередом. И в издательстве тоже. Мы вовсю добивали восьмитомник Кира Булычева, на подходе была первая книжка из задуманного нами трехтомника Олега Куваева и совсем было забыл о "Сыне Сатаны".

…Заболела Люда Панова. Заболела русской популярной болезнью, которая именуется у нас запоем. Она и раньше маленько подливала, но мы как-то старались этого не замечать. Работник она была безотказный, человек простодушный, если сегодня проштрафилась — завтра втрое наверстает. А тут нет и нет, болеет, говорят.

Самое странное, что она не пришла даже за авансом, что по нынешним меркам дело неслыханное.

— Позвони домой, — попросил я кассиршу Раю Большакову.

Рая позвонила и через минуту с перекошенным лицом ворвалась ко мне в кабинет.

— Она умерла!

— Что? — не врубился я, — кто умер?

— Люда умерла!

— Да ты что, кто это тебе ляпнул?!

Я спешно набрал номер телефона Панова. Ответил ее муж Борис Борисович.

— Позовите Люду, Борис Борисович!

— Ее нет! — Пьяным голосом ответил он.

— А где она?

— Умерла.

— Когда? — все еще не веря допытывался я.

— Давно, неделю назад.

— Так она в морге?

— Нет, дома…

Поняв, что от него толку не добиться, я бросил трубку.

— Рая, бери еще кого-нибудь с собой и срочно к ней домой. Что-то там случилось.

Вместе с бухгалтером они пулей умчались на Кольцевую, где тогда жила техред.

Вернулись они только часа через два и все это время я места себе не находил. Пытался звонить Пановым, но номер не отвечал.

Еще не услышав от них ни слова, я понял — случилось страшное. Настолько, что даже наша сдержанная, как это и полагается представителям этой профессии, бухгалтерша рыдала в голос.

Рая с трудом, настолько она была потрясена, рассказала следующее.

…Уже на лестничной площадке они поняли недоброе: тяжелый трупный запах просачивался из-под двери. На звонок долго никто не отвечал. Затем прошаркали неуверенные шаги и безумно пьяный Борис Борисович долго возился с запорами. Когда он открыл, они едва не попадали в обморок. Рая, как наиболее храбрая, кинулась в первую очередь к окнам, расшторила их и открыла форточки.

— Где Люда? — Тряханула она качающегося С бессмысленным выражением мужика.

— Там… — Он показал в направлении спальни.

Рая кинулась в спальню и не могла удержаться от кри-. ка. Раздувшейся глыбой — она и при жизни-то была ой-ой Люда лежала поперек кровати, а под боком у нее — мертвая ли, живая ли — семилетняя ее дочка Оля. Женщины не растерялись, пока одна вызывала "скорую", вторая пыталась оказать помощь девочке — та еще дышала.

Подъехала "скорая", за ней милиция. Олю увезли в со- матику — тяжелое трупное отравление, ее маму в морг…

Выяснилось, что умерла наша техред почти неделю назад. И все это время, прижавшись к разлагающемуся телу матери, спала с ней девочка.

Почему Борис Борисович не вызвал "скорую"? Не может быть человек настолько пьян, чтобы не понять, что рядом с ним труп! А ребенок!

Косвенно на этот вопрос мне ответил паталогоанатом:

— На теле умершей было множество ушибов и синяков. — Но состояние трупа — неделя, представьте себе, — не дает достаточных оснований утверждать их происхождение.

— Да, неглупый мужик…

— Сволочь… чтобы скрыть следы, он даже ребенком готов был пожертвовать! Три дня откачивали.

Через два дня после похорон Борис Борисович явился за зарплатой жены.

Я отказал ему и написал письмо в городскую администрацию с просьбой решить вопрос о попечительстве над дочерью Люды.

Ответа я не получил.

Борис Борисович подал в суд, в прокуратуру, написал жалобы во все мыслимые и немыслимые инстанции. А с целью ускорения вопроса регулярно звонил мне с угрозами разобраться… найдутся, мол, ребята!

Но мне и так было страшно!

…Еще на кладбище подошел ко мне Слава Пыжов и как- то странно на меня посмотрел. Когда закончилась печальная церемония и я решил один пройти по кладбищу, где уже много знакомых ждут не дождутся меня, он присоединился. У могилы Виктора Николенко мы задержались.

Поэзия Николенко — особая, мало пока кому известная страничка в русской литературе. Есть поэты — вулканы, водопады, ураганы… Его стихи — огонек свечи, почти неслышное бормотание лесного ручья, слабое дуновение ветерка… Писал он мало, жил трудно, умер в одиночестве… Хоронило его человек пять и я хорошо помню тот промороженный день и то состояние духа, которое мной тогда овладело. К сожалению, дожив до полтинника, человек уже приобретает печальный опыт прощаний с друзьями и близкими, ему знакома атмосфера отчаяния, горя, безвозвратной потери. На похоронах Виктора этого не было — было ощущение примирения с природой, с миром, ощущение долгожданного покоя и отдыха. Как будто сама его душа — он был очень добрый и миролюбивый человек — в этот миг снизошла до нас и утешила среди этой юдоли.

Но говорили мы с Пыжовым не о Николенко.

— Три смерти за полгода, — сказал Пыжов, — Тебе не кажется это странным.

— Три с половиной, — сказал я. Мы думали об одном и том же.

Слава Пыжов за последние несколько лет здорово и во многом необъяснимо для меня изменился. Я помню его журналистом молодежки, талантливым литератором, влюбленным в жизнь и в красивых женщин парнем. Очень мягким, тактичным и неукротимым там, где это касалось справедливости… Ради нее он шел в любой бой — с хулиганом ли, с системой ли. По пятам за ним шла слава бесстрашного журналиста, к нему обращались в случаях, когду уже не к кому.

Он и сейчас работал журналистом, но писал в основном на темы религиозные. Он закончил Духовную академию, преподавал в воскресной школе. И о чем не заговори с ним обязательно перейдет на божественное. Помню, на отчетно-выборной конференции журналистов при обсуждении его кандидатуры как делегата на Российскую конференцию, один из коллег назвал его узколобым фанати-ком. Но он таковым не был — я только догадывался, какая громадная мучительная работа творилась в его душе и я едва ли подозревал в результате каких страданий и сомне- ниий, бессонных ночей и тяжелых дней пришел он к своему выбору, пришел к Богу. Уж Пыжов-то не подсвечник, и я знаю, что независимо от последних событий, исход был бы тот же… они, может быть, только ускорили процесс.

— Хотя искусить дух Господень по Симону-волхву и по Анании и Сапфире, яко пес возвращаяся на круги своя и на блевотины своя… да будут дни его малы и злы, и молитва его будет во грех и диавол да станет в десных его и изыдет осужден в роде едином. Да погибнет имя его, да истребится от земли память его. И да приидет проклятство и анафема его не точию сугубо и трегубо, но многогубо!

Да будет ему Каиново трясение, Гиезево прокажение, Иудино удавление, Симона-волхва погибель, Ариево тресновение, Анании и Сапфири внезапное издохновение, да будет отлучен и анафемствован и по смерти не прощен, и тело его не рассыплется, и земля его да не приимет, и да будет часть его в геене вечной и мучен будет день и нощь…

— Это что? — спросил я у Славы, когда он замолчал. — На молитву не похоже.

— Это анафема, — тихо ответил он. И очень серьезно добавил:

— Я знаю, что книга "Сын Сатаны" проклята.

— Как это… проклята. Она же не человек.

— Зато делали ее люди.

— За что же их, они делали свою работу?

— Это плохая работа… плохая книга.

— И кто же их… проклял?

Этот вопрос остался без ответа. Сам, мол, понимаешь.

— А Люда-то при чем? Она просто технический редактор, она выполняла свои обязанности… по приказу.

— Фашистских генералов за что в Нюрнберге судили? Они ведь тоже приказы выполняли. И судили их за отождествление с приказом.

— Ну ты сравнил…

— Разговор, похоже, зашел в тупик.