Косвенные улики

— Здорово, дружок! — с хмельным хитреньким добродушием сказал Куприянов и раскрыл руки для объятия. Он ожидал, что Никитин отпрянет, не станет с ним не только обниматься, но и разговаривать, он думал, что все радушие Никитина показное, только на людях, во избежание скандала на публике, но тот обнял его, проводил в комнату, усадил за стол, достал початую бутылку водки и закуску.

От неожиданности Куприянов даже протрезвел.

— А я ведь специально встречал тебя с работы. Знаешь ты это? Хотел посмотреть на тебя…

— Знаю, знаю, Коля, — улыбаясь, ответил Никитин. — Только ты, если чего нужно, заходи прямо сюда. Ты же знаешь, я для тебя все сделаю. Вот ведь ты думаешь, наверное, что это оттого, что я боюсь, думаешь, я по глазам вижу, а я так, по дружбе. Только по дружбе. А бояться мне нечего. Если по совести разобраться, то в ТОМ мы оба виноваты…

— Э-эй, постой, как же так оба?! Я никого не убивал, а ты говоришь, оба… Ты это брось…

— Убивал, не убивал… Может, и я тоже не убивал… А что, несчастный случай. С каждым может быть. Зато от танков мы драпали вместе.

Пришла Настя. Они сидели и добросовестно пытались вспоминать школу, фронт, пытались даже спеть некоторые фронтовые песни. А когда Настя выходила на кухню, оба молчали. Никитин курил и наблюдал за Куприяновым, а тот, уставившись в одну точку, напряженно думал. До сих пор ему и в голову не приходило, что он соучастник.

«Нет, это не может быть, — думал он. — Володька что-то крутит… Ладно, убежал, а куда там против танков с голыми руками… одному… Одному там нечего делать с голыми руками. Володька что-то крутит». Так он успокаивал себя.

Расстались они поздно. Прощались как друзья.

— Ты можешь всегда на меня рассчитывать, — повторил Никитин.

— А все-таки ты крутишь… Почему ты крутишь, Володька?

— Ты мой лучший друг, и мне нечего крутить. Я всю жизнь стараюсь не крутить, а с тобой и не собираюсь крутить.

— Нет, ты крутишь! Если б я был виноват, то есть если мы оба виноваты, то на кой черт я тебе нужен?

— Ты мой друг!

— А раньше я был твой друг?

— Ты всегда был моим лучшим другом.

— Ладно, посмотрим, какой я тебе друг.

На другой день он снова встретил Никитина у дверей треста.

— Ты насчет комнаты хотел похлопотать, не забыл?

— Не забыл, — ответил Никитин, будто Куприянов в свое время и не думал отказываться от комнаты. — Я сегодня звонил в исполком. Недели через две будет тебе комната.

«Я до сих пор не знаю, соврал он тогда или нет, — рассказывал Куприянов, — но через две недели мне выдали ордер на отдельную комнату».

— Еще у меня к тебе просьба, — ухмыльнулся Куприянов, — деньжат мне не подбросишь, а то не дотяну до получки.

— Конечно, дам. Что ж ты раньше молчал? — Он открыл бумажник. — Сколько тебе? Двести? Триста?

— Давай триста.

Никитин протянул ему две сотенные бумажки и четыре по двадцать пять. Заглянул в бумажник. Пусто. У Куприянова в тот день деньги были. Он всего неделю назад получил получку.

«Тогда я до конца понял, что если мы и виноваты оба, то его вина тяжелее. Он боялся меня и любым путем хотел заручиться моей поддержкой и молчанием. Что моя вина по сравнению с его? Так я думал тогда. И если дело раскроется, то ему будет хуже. Ему наказание будет строже. Так ему и надо. Тогда я начинал его ненавидеть, потому что он хотел купить меня. Он покупал мое молчание, хоть я и не собирался ни о чем рассказывать, и навязывал мне свою фальшивую, трусливую дружбу. И я начинал ненавидеть его, потому что он все еще имел для меня большое значение и мне нужна была его настоящая дружба».

Несколько месяцев они не виделись, и Куприянов на расстоянии, сознавая свою власть над Никитиным, наслаждался ею. Он мог попросить, вернее, потребовать у Никитина что угодно и не требовал, заранее зная, что тот ему ни в чем не откажет. Несколько раз он придумывал, что бы такое приказать своему дружку, и не приказывал. Но наконец соблазн оказался слишком велик, и Куприянов вновь пришел к Никитину. На этот раз он решил взять у Никитина денег и устроиться работать на его персональную машину, чтобы быть поближе к нему, чтобы все красивые слова Никитина о дружбе имели каждый день подтверждение. Никитин выполнил оба приказа, и жизнь его значительно усложнилась. Мало того, что Куприянов постоянно брал деньги и в его карман уплывали все никитинские премии и часть жалованья, персональная машина была теперь у Куприянова, а не у заместителя директора треста Никитина. Куприянов приезжал, когда хотел, и уезжал, когда ему было удобно.

Почему Никитин безропотно все сносил? Почему вернулся в свой маленький город? Почему сам отрезал все пути к так удачно начавшейся карьере? Очевидно, здесь дело не только в трусости. Допустим, именно трусость заставила его отказаться от хорошего поста в областном центре. Чем выше залетишь, тем больнее падать, а «положиться» на Куприянова он не мог. Он боялся, что в прекрасный день он будет не в состоянии удовлетворить всевозрастающие его потребности и Куприянов с досады донесет. Никитин и не догадывался, что сам вызвал этот поток требований, что Куприянова поначалу вовсе и не деньги интересовали, а скорее возможность держать верх, приказывать.

Так что же его тянуло в родной городок?

По-видимому, здесь правы и жена Никитина, и его приятель Агеев. Со встречей с Куприяновым в душе у Никитина открылась червоточина. Он стал жить временно, не давая себе забыть о преступлении, не позволяя себе пребывать в спокойствии и благополучии. Он не был откровенен с женой и друзьями. Завел себе любовницу, но и с ней не смог быть откровенным до конца.

Итак, он настоял на переводе в наш городок. Куприянов, разумеется, поехал вслед за ним.

«Я все время хорошо зарабатывал, — рассказывал Куприянов, — а деньги тратить не умел. Много ли мне было нужно одному? А те деньги, которые я получал от Никитина, были совсем лишними. И еще я их боялся. Они для меня были чем-то таким, что одновременно и сладко и жутко. Я любил смотреть на них. А потратить мне и в голову не приходило. Эти деньги для меня были что икона для верующего. Примерно так. Я не знаю, как по-другому сказать».

Прошло несколько лет. У Куприянова жизнь складывалась удачно. На новом месте его считали примерным работником, да он и был примерным работником. Не пил, несмотря на великие соблазны, окружающие его, машину свою любил и знал, с людьми держал себя вежливо, хоть и был немного замкнут и молчалив. Все относили это к характеру и не сердились. И, конечно, никто и не догадывался о другой его жизни.

Постепенно деньги, получаемые им от Никитина, потеряли свой первостепенный, символический смысл. Неодолимая тяга к наживе вытеснила все остальные стремления: и честолюбие, и месть, и желание дружбы, пусть фальшивой, пусть искаженной, но дружбы. Его уже не устраивали те маленькие суммы, которыми откупался от него Никитин.

Все чаще и чаще приходил Куприянов за деньгами. Угрожал, запугивал. И вот он нашел в системе заводского контроля лазейку, через которую с помощью самого директора он мог вывозить на своей машине лишнюю продукцию, то есть два-три ящика водки. В свою компанию он втянул рабочего склада и младшего бухгалтера.

Некоторое время Никитин колебался и отказывался, но потом страх взял верх, и он согласился. Он успокаивал себя тем, что корысти от пособничества мошенникам он не имеет и иметь не собирается, и все это не больше, чем попустительство. Если смотреть со стороны.

Для Никитина последние годы были особенно тяжелы. Как дамоклов меч висела над ним тягчайшая вина, расплату за которую он оттягивал из года в год. (В том, что это только отсрочка, он уже не сомневался.) Кроме того, малодушие вовлекло его в новое преступление. Он старался быть честным, работой, добротой, порядочностью искупить хоть часть своей вины, но трусость заставляла его преступать закон. Это как бы отрезало все надежды на помилование. Теперь он был уверен, что рано или поздно его ждет расплата за все, что ему самому придется рассказать все и официальным лицам, и людям, которые любили его, верили ему, работали с ним. И уже не тяжесть кары удерживала его от саморазоблачения, а горе жены, друзей, всех.