Сцены из лагероной жизни

Отёкшее красное лицо, выпученные, водянистые, незлые, даже какие-то чистые глаза, мясистый нос и пухлые губы. Ужасная вонь от одежды и рваные-прерваные сапоги, черные заскорузлые руки с затвердевшей грязью под ногтями. В баню Мишу гоняли под конвоем, в его майке и трусах буквально копошились вши.

Сначала, сразу по выходе из БУРа, он ничем особо не отличался от других, и никто не обращал на него внимания. Но спустя месяца три Миша начал прятаться в самые глухие углы и кутки и убегать из отряда. На поверках его недосчитывались, и отряд держали на сорокапятиградусном морозе до тех пор, пока его не находили. Никакие изоляторы и побои не помогали, дурак продолжал убегать от воображаемых преследователей, и через раз все повторялось. Администрация могла отправить его в дурдом, но ей было лень возиться с ним, пустить все на самотек, и не считать его она тоже боялась.

Миша считался склонным к побегу, и этим было все сказано. А вдруг он специально приучает всех к своим исчезновениям и в один из дней и впрямь сбежит? Отвечать придется начальству.

Так он и жил, мучая себя и других ни за что ни про что.

И вот когда Миша победил всех и уже, можно сказать, добился «свободы», за него взялся завхоз Барадух, орловский здоровенный битюг, садист до мозга костей. Тактика Барадуха была несложной: нечеловеческие побои за два дня до назревающего исчезновения — и Миша «шелковый». Снова побои, передышка…

— Встать!

Миша медленно поднимается с пола, каждую секунду ожидая ударов. Барадух не спешит, он тоже устал, надо бить по всей форме, методически.

— Руки!

Мишины руки снова опускаются. Удар в сплетение и по шее. Резкий взмах, и кулак опускается на печень. Еще, еще, еще… Ни звука! Миша всегда молчит и не думает бежать, он словно немой, он «достает» Барадуха одним этим.

— Встать, встать! — Барадух снимает мокрую рубаху и трясет мышцами. Экзекуция продолжается…

— Как это он ходит у тебя на поверку? — наигранно удивляется замполит, будто ничего не знает.

— Воспитал, гражданин начальник! — гогочет Барадух. — Вот как надо! — обращается он к остальным завхозам, собравшимся в кабинете.

Бытие и сознание…

Ярославская тюрьма, транзитные камеры. Еду из Коми АССР в центр, в крытую тюрьму. Сижу с двумя признанными рецидивистами и старым карманным вором из Москвы, общаюсь в основном с ним. Отличный тэрсист и умнейший мужик, пятьдесят девять лет. Ни семьи, ни дома, семь судимостей за кошелёк, не признан рецидивистом только из-за болезней.

— Не расстраивайся, Пашок, — говорит мне Саша Москвич, — время летит, ты ещё молодой… Главное, не колись и не глотай таблетки, сохрани здоровье. А двадцать лет как один день проходят, ещё вспомнишь меня!

Я выполнил его «завет». За все годы тюрьмы ни разу не укололся, «колеса» глотал два-три раза в год, на день рождения, в Новый год, когда тоска заедала.

Впитываю каждое его слово, нравится как человек, ценю его ясный, отлично сохранившийся ум.

— Все зола, Паша!.. Милицию и потерпевшего обманешь, себя никогда. Крадешь и рушишь что-то в себе, физически ощущаешь, не знаю… Всё не так, всё не в радость, все искусственно и пусто. Не по жизни, нет. Редко кто из нас признается в этом, ещё реже говорят об этом вслух. Какие мысли, таков и человек, все от мысли идет… Другое дело, что мысли и желания как натура… не закажешь, увы, тут крест. Понимаешь позже, когда видишь, что иначе, с учетом всего, и не мог жить. Сложно это, сложно…

Злой и жадный — почти всегда сухой и дохлый, свои же мысли съедают; не имеющий преград, богатый тоже мается, в психушках лечится. Вот и выходит, что мудр тот, кто ничего не имел, работал и радовался малому. Ни жить не наскучит, ни думы не загрызут. Смешно, а факт — и умирают пахари по-человечески: заснул и не встал. Эх! Нутро мое собачье… Не мог заставить себя за сто двадцать, не мог. А учиться… Поздно спохватился, не пустили бы, а пустили, так кивать и гнуть спину заставили бы, скотом сделали… Не смог. Воровать, Паша, что по земле всю жизнь в обуви проходить и травки зеленой не попробовать ступней. А как хочется босиком по травке иногда! До тридцати — романтика, потом привычка и безысходность, далее зло и зависть, ушедший поезд, всего понемногу…

Пока мы тихонько разговариваем, особисты заводят какой-то спор на философскую тему, потом переключаются на криминал. Воронежский Толя Мандер, то ли метис, то ли еврей, косил на свободе под журналиста, обманывал лохов. Прогулял восемь месяцев и зарезал троих парней. Получил пятнадцать лет особого и пять крытой. Они запали на него сами, только поэтому его не приговорили к «вышаку». Сорок два года, низкорослый, щуплый, энергичный, чувствуется злость и обида, дух есть. Не подарок. Уже в зоне добавили срок, и тоже за убийство. Начитан, неплохо формулирует мысль, с претензией на некоторое место в блатной жизни.

— Надо знать, куда и как бить… — объясняет он собеседнику, — можно и шестерых зарезать, а получить всего четыре, а можно одного и… — Говорит твердо, со знанием дела. — Направление, сила удара, показания твои… Всё имеет значение. Главное, чтоб прямых свидетелей не было, остальное — дело техники! Сейчас такие комсомольцы пошли, сами на нож просятся, гады! Хочешь не хочешь, надо резать!

Второй особист, гораздо старше Толи, смеётся:

— Режь, режь… Тебе пятнашку втёрли до смерти, а им что, лежат себе на цвинтаре и забыли, кто их в рай отправил-то. — Он машет рукой и отрицательно качает головой, это не для меня, мол. — Чё понту? Всех не перебьёшь ведь всё равно… Время такое, дикая дивизия кругом…

Толя заводится и краснеет, не желает уступать позицию:

— Ну и подставляй гриву, как ишак, пусть комса тебя пинает. Смотри-ка, де-я-тель! Все здоровье псы отнимут, забьют! Они все здоровые, козлы, а я что?! Больше б резали, не опускали гривы, и порядок бы был. Распоясалось блядво, в спортзалах и на мясе шеи понаедали и айда глушить! Не-ет, я лучше сдохну, а не одному гаду не спущу, ни одному!

— Всё равно всех не перебьёшь, говорю, — стоит на своем старый. — Лучше обойти эту падаль, их, патлатых, за километр видно… Зато на свободе!

— Ну и обходи, чего ж ты здесь сидишь, интересно?

— А ты с понтом не знаешь, за че сижу?! Мусора за надзор упрятали, кто ж еще! Ну да в рот их всех… мусоров-то! Два не пятнадцать, как нибудь… Они все мнят, будто святое дело делают, читал, один палач даже Бога прихватил, значит… Исполнитель в тюрьме… Говорит, Бог мне спасибо скажет, я-де нечисть уничтожал. Ну не кретин ли? Вроде не сам Бог эту нечисть и сотворил для того, чтобы жалости все учились да умирали вовремя. Все Бога удобного ищут, на людей сваливают! Я неграмотный, а и то понимаю. Бог есть любовь! Это ж надо до такого дебилизма додуматься! Власть от Бога, а шлюха и вор нет! Во философия! Если резать, то лучше их, козлов, а пацаны они и есть пацаны, пусть и буйные, беспредельные. Воспитание такое, время… Они еще в животе знают, что их здесь ждет, ага… Мама с тринадцати лет сношается, в пятнадцать рожает. Бардаки, бойни, наркота… Где найти на чулки да жратву?.. У Пушкина дети под звуки рояля появлялись, они на улице грабить не будут. Поэзия, цветочки, мадам, мон шер… Так любая родит гения. Тут я с жидом Марксом согласен, быт определяет мозги. Конечно, единицы вырываются и сейчас, но единицы, исключения. Богу до лампочки, Он запустил «машину», и все. А вообще-то все страдают, в этом и есть наивысшая справедливость. Как в смерти… Будет или нет Воскресение — еще вопрос, а вот в смерть верят все, факт! Так что попы блуд сеют, а думают, что пользу одну.

Толя молчит, переваривая услышанное.

— Ты! Мне-то что от этого?! — наконец восклицает он, спохватившись. — Здоровье одно, ты чё мне тут байки про Бога рассказываешь! Я не апостол, не трогаю вас, не троньте и меня. Выпросил, держи!.. Все по жизни.

Саша Москвич не вмешивается в их спор, а я больше слушаю и думаю: есть ли вообще на этой земле хоть один правый, есть ли? А неправый?..