Ты его не знаешь

Я затаила дыхание. Звезды, кромешная темень не освещенной электричеством ночи; новый, неузнаваемый облик знакомого кусочка нашего мира, и мы с Лилой под звездным небом, бок о бок — как в сказке. Должно быть, она тоже это почувствовала, потому что потянулась ко мне и взяла за руку.

— С каким условием? — прошептала я.

— Он не должен был оборачиваться, пока не покинет царства мертвых, не то Эвридику заберут.

— И что было потом?

— Он долго крепился. Шаг за шагом, взяв жену за руку, вел ее на землю. Они уже почти дошли, и тут Орфей не выдержал — ему захотелось сию минуту увидеть красоту Эвридики, и он обернулся.

— И что тогда?

Не должны боги особо придираться, думала я. Все-таки парень почти всю дорогу держался. И уж очень жену любит.

— Орфей протянул к ней руки, чтобы обнять, но Эвридика выскользнула из его объятий и унеслась в мир теней. И Орфею пришлось возвращаться на землю одному. А дома, в своей родной Фракии, оттого что во второй раз потерял жену, он так затосковал, что вообще перестал замечать женщин. Те разозлились и побили Орфея камнями, потом разорвали на части, а голову и лиру зашвырнули в реку.

За забором что-то зашуршало, и я покрепче уцепилась за руку Лилы.

— Зевс достал лиру из реки и забросил на небо, — закончила рассказ Лила. — Иди-ка сюда.

Я торопливо подползла поближе, а она подняла руку, не выпуская моей, и указала на небо.

— Где кончик пальца, там Вега. Видишь?

Я изо всех сил старалась разглядеть звезду, но их было превеликое множество, и все жутко далеко — как же угадать, в какую именно она тычет пальцем?

— Верхний правый угол Летнего треугольника, вторая по яркости звезда Северного полушария. Найдешь Вегу — найдешь Лиру [23].

Мы долго лежали. Я даже задремала. Потом открыла глаза — надо мной склонилась Лила с влажными от ночной росы волосами.

— Вставай, — шепнула она, нащупывая мою руку.

Через день или два вскоре после исчезновения Лилы я вышла во двор и попыталась отыскать Вегу. Легла на траву, как тогда, в детстве, но ярко горели огни города, и различимы были всего несколько звездочек. Я вглядывалась в небесную мглу, высматривая вторую по яркости звезду Северного полушария, и когда, как мне показалось, обнаружила ее и повела мысленную линию к левой верхней точке созвездия Лиры, моя звезда вдруг тронулась с места. Это была не Вега, а всего-навсего спутник.

Прошло много времени с тех пор, как Лила поведала мне о Лире, вообще — с той поры, как мы говорили с ней о чем-либо мало-мальски стоящем. Я уже чувствовала — случилось нечто ужасное, но даже вообразить не могла, что Лилы больше нет. На следующий день раздастся звонок из Герневилля.

Для меня самое тягостное в истории Орфея не то, что он дважды потерял Эвридику, а то, что, когда она ускользала от него во второй раз, он был не в силах дотронуться до нее. Мы с Лилой, когда были маленькими, постоянно прикасались друг к другу — заплетали друг дружке косички, возились на полу, танцевали под старые мамины записи. Но мы взрослели и все реже касались друг друга. В конце концов прикосновения ограничились случайными столкновениями в коридоре, ну иногда еще я нарушала незримую границу, положив руку ей на плечо, чтобы вывести из задумчивости. В отличие от меня, Лила не была ласковой. В тех редких случаях, когда я хотела обнять ее — в день рождения, при прощании в аэропорту перед ее отправлением на очередную математическую конференцию, — я чувствовала, как она подсознательно упирается.

Той ночью, лежа в одиночестве на заднем дворе и выискивая Лиру, я вдруг подумала: как давно я не обнимала свою сестру. И решила — как только Лила вернется, как только снова увижу ее, крепко прижму к себе и долго-долго не отпущу, хочет она того или нет. Но Лила так никогда и не вернулась.

Тринадцать

«Каждый рассказ предполагает некий договор с читателем, основные положения коего излагаются на первой же странице, а лучше — в первой строке: место и время действия, герои, ритм языка и, самое главное, точка обзора: чьими глазами читатель взирает на историю, из какого далека слышит ее. Если по ходу дела эта точка обзора меняется — договор с читателем расторгается. Фундамент рушится, и читатель вспоминает, что это всего лишь вымысел».

Так говорил Торп, а я слишком долго смотрела на историю собственной жизни глазами Торпа. И слишком сильное влияние оказала она на мою душу. Если Лила погибла от рук человека, которого любила больше всех, которого сама впустила в свою жизнь, как после этого верить людям? Потеряв Лилу, я лишь однажды позволила себе абсолютное доверие — с Генри; только перед ним подняла забрало. Когда наши отношения пошли прахом, я с головой окунулась в работу. Убедила себя, что путь к счастью лежит через совершенствование собственных профессиональных навыков. Когда бывало одиноко, отправлялась на какую-нибудь кофейную ферму или бралась за дегустационные записки. Так и жила, в общем-то без печали. Конечно, не о такой жизни я мечтала и не такую жизнь избрали бы для меня родители — им хотелось зятя, внуков. Тем не менее жилось мне не плохо.

Какое бы отвращение ни вызывал у меня поступок Торпа, я отдавала себе отчет: на тот момент его книга, найденные им ответы принесли своего рода облегчение. Теперь же, подобно математическому построению, основанному на неверной теореме, все устои моей жизни с треском обрушились.

На следующее утро после возвращения домой, в Сан-Франциско, я распаковывала чемодан, вдыхая знакомую любому путешественнику смесь отдающих химией запахов аэропорта и травянистого, влажного духа отеля. В боковой карман чемодана я припрятала три фунта кофейных зерен, так что юбки, блузки, да и все остальное изрядно пропиталось еще и ароматом кофе. Засунув одежду в стиральную машину, я приняла душ, достала чистые джинсы, футболку и свитер. Город за окном купался в солнце, но на западе поднималась полоса тумана — сверкающая белизной стена; на улице, скорей всего, прохладно и сыро.

На Двадцать четвертой улице, «У Талли», я заказала маленький кофе, отыскала свободное место в уголке и раскрыла заветную тетрадку сестры. С первым же глотком хмарь в голове начала проясняться. На третьей странице Лила составила список, озаглавленный «Нерешенное. Нерешаемое?». Первой в списке значилась гипотеза Гольдбаха, ей же отводилось больше половины тетрадки; на оставшихся страницах разместились прочие задачи. Второй шла гипотеза Пуанкаре: «Всякое односвязное компактное трехмерное многообразие без края гомеоморфно трехмерной сфере».

Я пялилась на фразу как баран на новые ворота. Поразительно! Моя родная сестра — одни и те же гены, одни и те же любящие родители, одинаково хорошие школы, такие же выходные на Русской реке, — но она была в состоянии проникнуть в смысл этого предложения.

Мне это было недоступно, но самого Пуанкаре я помнила по той причине, что во время нашего с Лилой вояжа по Европе мы побывали на кладбище Монпарнас в Париже, где тот похоронен. И на его могиле Лила поведала мне его историю. Пуанкаре был известен как «последний универсалист»; он добился величайших успехов во всех областях математики своего времени, как в чистой, так и в прикладной. Меня же заинтересовала история про его участие в деле Альфреда Дрейфуса, офицера-еврея, в 1895 году обвиненного сослуживцами-антисемитами в государственной измене и приговоренного к пожизненному заключению на Острове Дьявола. Пуанкаре в пух и прах разнес «научные доказательства» обвинителей Дрейфуса, чем в значительной степени способствовал оправданию последнего.

Лила приложила к могильному камню Пуанкаре листок и потерла бумагу карандашом, копируя поверхность. Потом по кладбищенской карте она помогла мне разыскать еще одну могилу, Симоны де Бовуар [24]. Ее похоронили всего год назад, в могиле Сартра. Надгробие цвета слоновой кости с незатейливой двойной надписью — имена и даты — было усыпано цветами и подношениями. Я читала «Второй пол» и «Воспоминания благовоспитанной девицы»; читала «Слова» Сартра, но единственное, что сумела в тот момент выудить из памяти, — это строчку из Ллойда Коула [25]: «Когда она Симону де Бовуар читает, то смахивает на актрису Еву Марию Сэйнт».