Ограбление банка в 12.55

Грауман удержал вахмистра возле клумбы и пустился в рассуждения о различных видах растений, посаженных в его садике, пока наконец Голлер не потерял терпение и не заявил, что пришел сюда не за тем, чтобы потрепаться о цветочках.

— Отчего бы и нет? — возразил Грауман. — Сегодня у меня выдался свободный вечер, а на досуге я люблю повозиться с цветами. Делами я занимаюсь на работе. Так что приходи в управление завтра после обеда.

Голлер продолжал настаивать на своем. Грауман открыл дверь. Навстречу ему в прихожую вышла старая экономка.

— У господина комиссара гость? — любезно осведомилась она. — Тогда я поставлю еще один прибор. Ужин готов.

— Спасибо, Грете. Я сыт, — солгал Грауман.

— А ваш гость, господин комиссар?

— Он тоже не голоден. — Грауман подтолкнул вахмистра к гардеробу.

— Господни… — Экономка запнулась.

— Голлер, — поспешил представиться полицейский.

— Господин Голлер позволит помочь ему снять плащ?

— Сам справится, — буркнул Грауман.

— Как будет угодно господину комиссару, — безропотно согласилась экономка и ушла на кухню.

Мужчины поднялись наверх, где находился рабочий кабинет хозяина. Голлер в нерешительности остановился на пороге, а Грауман прошел по толстому ковру к огромному письменному столу на ножках в виде львиных лап и положил на него папку с делом. В окружении бархатных кресел уютно притулился затейливо инкрустированный столик, по углам стояли консоли со старинными китайскими вазами.

Взгляд Голлера остановился на картине в изящной раме.

— Что это за голая баба? — нарушил молчание вахмистр.

— Ренуар, — объяснил Грауман. — Подлинник!

— Военный трофей?

— Куплен!

Не предлагая гостю сесть, Грауман плюхнулся в бархатное кресло, вытянул ноги и положил их одну на другую. Затем привычным жестом открыл ящичек черного дерева, стоявший на столике, покопался в нем и, достав толстую сигару, лениво ее зажег. Голлер почувствовал, как кровь закипает в его жилах.

Грауман напустил густые облака дыма, и вахмистр попросил разрешения открыть окно.

— Валяй, — согласился комиссар и устало потянулся. — Эти сокровища искусства помог мне приобрести один антиквар, — доверительно сообщил он. — Хочешь, познакомлю?

Голлер покачал головой и рухнул в кресло.

— Достаточно посмотреть. — Он мотнул головой в сторону антиквариата. — Куда ни глянь, повсюду эта рухлядь. Наверное, приходится здорово попотеть, чтобы убрать здесь пыль, — подытожил свои наблюдения вахмистр и, задумчиво взглянув на фарфоровые вазы, добавил: — Правда, эти штуковины можно было бы подарить какому-нибудь тиру в качестве мишеней.

Грауман выпустил в Голлера густую струю дыма.

— Я бы никому этого не посоветовал.

Он наклонился над столиком, стряхнул в пепельницу пепел с сигары и уставился на гостя.

Голлер барственно развалился в кресле, прищурив левый глаз и вытянув указательный палец правой руки, будто находился на стрельбище. Он осторожно переводил воображаемый пистолет от вазы к вазе, пока наконец в поле его зрения не попало лицо комиссара.

— Паф! — выдохнул он и согнул указательный палец.

На время Грауман забыл даже о своей сигаре.

— Дурацкая шутка, — просопел он и криво усмехнулся. — Я знал тебя совсем другим.

— Ты меня совсем не знал, — поправил его Голлер.

Грауман поднялся с кресла, подошел к бару и открыл дверцы. Искорки света, отраженные зеркалами с причудливой алмазной огранкой, рассыпались по комнате.

— Виски? — спросил комиссар.

Голлер кивнул.

Воцарившаяся в кабинете тишина напоминала затишье перед сражением. Противники настороженно выжидали, подготовка к бою завершилась. Грауман понимал, что Голлер пришел к нему, рассчитывая извлечь какую-то выгоду из того происшествия в Париже. Но ведь процесс судебной коллегии ландсгерихта давно снял с него обвинение. Что же задумал Голлер?

— Твое здоровье, — поднял стакан вахмистр, одним глотком осушил его и потребовал: — Налей еще.

— Не припоминаю, чтобы мы с тобой когда-нибудь переходили на столь короткую ногу, — сощурился комиссар и наполнил стакан Голлера.

— Конечно, бывший денщик какого-то обер-лейтенанта должен заткнуть свою глотку. — Неожиданно лицо вахмистра посуровело, в голосе зазвучала угроза. — Но эти времена прошли, господин обер-штурмбанфюрер!

— Уймись, — с тихой угрозой в голосе одернул его Грауман, — иначе вышвырну тебя вон. Здесь я хозяин! — Немного помолчав, он примиряюще сказал: — Впрочем, ты прав: времена обер-штурмбанфюрера прошли! И навсегда забыты.

— Но не для меня, — огрызнулся Голлер.

— Хватит, я ничего не хочу больше слышать о прошлом.

Голлер расхохотался.

— Это бы тебя здорово устроило! — Нетвердой походкой вахмистр подошел к бару и долил в свой стакан. Грауман равнодушно глядел на него.

— Как ты думаешь, почему я не выступил тогда свидетелем на суде? — Вахмистр поставил стакан и бутылку на столик, уселся в кресло и, закинув ногу на ногу, принялся покачивать ногой в грязном ботинке.

— У каждого свои резоны не давать свидетельские показания, — уклончиво ответил Грауман.

— Верно. Вот и у меня были на то свои резоны. — Голлер медленно отхлебнул виски, чтобы как-то скрыть возбуждение. — Когда в марте пятьдесят второго я узнал, что Седьмая судебная коллегия ландсгерихта выдвинула против тебя обвинение в связи с тем парижским ювелиром, то подумал: со времен войны утекло много воды, возможно, ему тоже все осточертело и хочется покоя. Я сказал себе тогда: не вмешивайся, пускай выкарабкивается. Но сегодня…

— Что «сегодня»?

— Когда я увидел, как ты живешь, как тепло устроился, — с нескрываемой злобой произнес Голлер, — у меня пропала всякая охота подыгрывать тебе. — Он помолчал и, немного успокоившись, продолжил: — Ты что, думаешь, приятно смотреть, как иные жируют? Как гребут деньги лопатой, хапают роскошные виллы, лимузины, высокие должности?

— Разве я виноват в том, что ты ни черта не добился? Все эти годы я трудился, трудился упорно, терпеливо, не жалея сил.

— Ты, может, и веришь этому, а я — нет! — воскликнул Голлер и вскочил с кресла.

— После пятьдесят четвертого каждый получил шанс достичь благополучия, — спокойно возразил Грауман. — «Экономическое чудо» всем предоставило равные возможности. У тебя было столько же времени, сколько и у меня. Труд, мой дорогой, и еще раз труд — вот в чем залог успеха.

— Все эти годы и я не сидел сложа руки, — с горечью произнес Голлер. — Сначала вкалывал шофером грузовика. Бывали дни, когда я по восемнадцать часов не вылезал из-за баранки. Затем ишачил поденщиком. Три года оттрубил на бензоколонке. Я брался за любую работу, любую! И тем не менее остался за бортом. Корабль под названием «Экономическое чудо» проплыл мимо меня и даже краешком не задел.

Грауман пожал плечами и равнодушно приложился к своему стакану. Голлер, возбужденно ходивший по комнате из угла в угол, остановился возле комиссара и склонился над ним.

— Знаешь, что чувствует человек, который всю свою жизнь безвылазно торчит в этом вонючем Берлине? Соседи разъезжают по заграницам: то Майорка, то Канарские острова, то Гаваи. А Голлер, как верный пес, сидит дома и стережет добро новых богачей, как, впрочем, и старых. За десять лет беспорочной службы в его тридцать втором участке дорос всего лишь до вахмистра.

— И особенно отличился в акциях спецкоманд по разгону демонстраций, — с сарказмом добавил Грауман. — Не тебя ли недавно показывали по телевидению? Кажется, даже вместе с президентом полиции?

Любое упоминание о той демонстрации приводило Голлера в бешенство. Он рассчитывал на повышение по службе, а натолкнулся на холодное равнодушие со стороны начальства. Голлер опустошил стакан и снова схватился за бутылку. Грауман отстранил его руку.

— Тебе что, жалко? — хрипло выдохнул вахмистр. — Или ты хочешь отделаться от меня так же, как и мои начальнички: пока меня имели — соловьем пели, а рассчитываться стали — и гроша не дали. Я рискнул жизнью, чтобы арестовать вожака демонстрантов, а в благодарность за это получил лишь пару похвальных слов. — На какое-то время в комнате воцарилась тишина, нарушаемая порывистым дыханием Голлера. — Может, мне следовало прихлопнуть того парня? — неожиданно выкрикнул он. — Что есть человек? Дерьмо! Каждый день на земле убивают тысячи людей — белых, черных, желтых. И если кто-то протестует против этого, то почему бы и его не пришибить? — С видимым спокойствием он вдруг спросил Граумана: — Ведь правда, в человека не трудно выстрелить?