Умирать подано

о тут же с надсадным воем согнулся в поясе.

– Я ж говорил, что так больнее. «Упреждающий удар» называется… Ай-ай-ай, какой беспредел. Просто хулиганство, честное слово, понимаешь ли. Можете жаловаться…

Затем Виригин подошел к брошенным в процессе задержания носилкам. Карасев мирно спал, улыбаясь сладкой, младенческой улыбкой.

– Вот кому лучше всех! Не иначе видит во сне, как на суде дает правдивые показания. Вишь, Руслан Григорьевич, как улыбается?! Лишь бы проснулся, свидетель.

Виригин сунул в кобуру так и не пригодившийся пистолет и кивнул омоновцам на лежащего Мухаева:

– Мужики, никогда не доводите человека до такого плачевного состояния. Унесите тело в машину…

После темного чердака Плахов секунду-другую адаптировался к свету. Лица людей на фоне окна он разглядел не сразу. Они, впрочем, тоже его не видели – слишком внимательно наблюдали за двором, не рассчитывая на визит сверху.

«Молодых людей, жующих „Риглиз“, можно встретить где угодно. Давайте спросим, почему?»

Плахов старался выглядеть как можно спокойнее, хотя это давалось нелегко. Сердце опять ухало в груди, так что остро чувствовался каждый удар. Руки были словно чужими, ватными – то ли от внеплановой физической нагрузки, то ли от взрывоопасной, на грани фальстарта ситуации.

Молодые люди узнали Игоря, переглянулись, но никак не отреагировали – появление опера оказалось полной неожиданностью.

Оба были наряжены сообразно обстановке – в черные куртки, черные брюки и вязаные шапочки на макушках. Близнецы-братья. Пилюлькина выдавали рыжие кудри, торчавшие из-под шапочки, они выбивали его из общей строгой композиции.

– Не жарко, Витек, в шапочке-то? Можешь снять, а то опрелости начнутся, придется сбрить. Перхоть обратно…

Плахов держал Монахова на прицеле, и тот чувствовал, что дергаться не стоит, опер будет стрелять. Они смотрели друг другу в глаза, словно боксеры перед финальным поединком – не отрываясь, с ненавистью и смертельной обидой.

– Надо было, Витек, Пилюлькину в башку зарядить, оно вернее. Тогда бы вашу чудесную историю на раз схавали. А сейчас я все могу испортить… Так, молодые люди, лучше не дергайтесь.

Внизу хлопнула дверь. Вероятно, Димыч. (Это действительно был он.) Плахов вздрогнул и на мгновение отвлекся. Пилюлькин сорвался и кубарем скатился по лестнице.

– Стоять!

Плахов сделал шаг вперед, но вовремя вспомнил пословицу про двух зайцев. Когда же он вновь поднял глаза на Монахова, то увидел в нескольких метрах от себя черный зрачок пистолета…

Они стояли друг напротив друга и тупо, безостановочно жали на спусковые крючки. С диким отчаянием, не целясь, ничего не соображая, не чувствуя боли от разрывающих их плоть пуль… Пули не могли пробить психологический шит, болевой шок не наступает в момент наивысшего душевного напряжения. Они походили на индусов, истязающих свои тела и не чувствующих боли по причине фанатической веры, – с той лишь разницей, что индусы делают это по доброй воле…

Слова никогда не передадут и сотой доли ощущений,