Красный гаолян

6

Раздвигая стебли гаоляна, отец быстро шёл в северо-западном направлении, в сторону нашей деревни. Барсук с похожими на человеческие ноги лапами неуклюже метнулся вдоль борозды, но отец не обратил на него внимания. Оказавшись на дороге, где уже нельзя было запутаться в гаоляновых зарослях, он побежал словно дикий заяц. Под тяжестью браунинга матерчатый красный ремень провис, как заходящий месяц. Пистолет больно упирался в бедро, но от этой боли, вызывающей оцепенение, отец ощущал себя настоящим мужчиной. Вдалеке показалась деревня. Покрытое пышной листвой дерево гинкго, которое росло на околице уже почти сто лет, торжественно приветствовало отца. Он вытащил из-за пояса пистолет, поднял руку и на бегу целился в птиц, грациозно скользящих по небу.

Улица была безлюдной, только чей-то хромоногий слепой ишак, привязанный к глинобитной стене с осыпавшейся извёсткой, неподвижно стоял, повесив голову. На каменном катке примостились две тёмно-синих вороны. Все деревенские собрались на площадке перед нашей винокурней. Некогда эта площадка была ярко-алой, поскольку здесь сваливали в кучу красный гаолян, который закупала моя семья. В те дни бабушка, держа в руках метёлку с белым хвостом, неторопливо и нетвёрдо переступая своими крошечными ножками, наблюдала, как наши подвыпившие работники деревянными ковшами мерили закупаемый гаолян, и на её личике играли отблески утренней зари. Сейчас все стояли, повернувшись на юго-восток и прислушиваясь, не раздадутся ли выстрелы. Дети одного с отцом возраста не осмеливались шуметь, хотя едва сдерживались.

Отец и Сунь Пятый, тот самый, что в прошлом году освежевал дядю Лоханя ножом для разделки свиных туш, прибежали на площадку с разных сторон. После того случая Сунь Пятый тронулся умом, руки и ноги у него дёргались, глаза смотрели прямо перед собой, щёки дрожали, он бессвязно бормотал, пускал белую пену изо рта, а то вдруг плюхался на колени и орал дурниной: «Братец, братец, братец… это генерал меня заставил, я не осмелился ослушаться… Ты после смерти поднялся на небеса, ездишь там на белом скакуне, в седле с подвесками, носишь парадный халат, расшитый драконами, и у тебя золотая плеть…»

Односельчане, видя, что с ним сталось, перестали его ненавидеть. Прошло несколько месяцев после того, как Сунь Пятый рехнулся, и у него появились новые симптомы: бывало, он покричит-покричит, а потом внезапно глаза закатываются, из носа начинают ручьём течь сопли, а изо рта — слюни, а дальше ни слова не разобрать. Местные поговаривали, что это небесная кара.

Отец прибежал с браунингом в руке, он запыхался, голова его была припорошена белой пыльцой гаоляна и красной пылью. Сунь Пятый появился на площади в лохмотьях, припадая на правую ногу. Но собравшиеся не обращали на него внимания, поскольку смотрели на моего отважного отца.

Бабушка подошла к отцу. Ей только-только исполнилось тридцать, волосы она завязывала в тугой узел, а чёлка, разделённая на пять прядей, закрывала гладкий лоб, словно занавес, украшенный жемчужинами. Бабушкины глаза всегда были влажными и блестящими, как осенний паводок, — некоторые поговаривали, что это от гаолянового вина. Пятнадцать лет постоянного преодоления трудностей превратили её из юной невинной девушки в яркую молодую женщину.

Бабушка спросила:

— Что случилось?

Отец, задыхаясь, заткнул браунинг обратно за пояс.

— Японцы не появились?

Отец ответил:

— Мы этого гребаного командира Лэна не пощадим!

— Что случилось? — не унималась бабушка.

— Напеки кулачей.

— Я не слышала звуков боя.

— Напеки лепёшек, да заверни побольше яиц и лука.

— Японцы не пришли?!

— Командир Юй велел напечь кулачей да чтоб ты лично принесла!

— Односельчане, расходимся по домам месить тесто и печь лепёшки! — велела бабушка.

Отец повернулся и собрался было бежать, но бабушка схватила его за руку:

— Доугуань, отвечай маме, что там с подразделением Лэна?

Отец выдернул руку и рассерженно сказал:

— От них ни слуху! Командир Юй этого так не оставит!

Отец убежал. Бабушка, глядя на его худенькую спину, вздохнула. На опустевшей площадке всё ещё торчал Сунь Пятый. Он остекленевшими глазами смотрел на бабушку, энергично жестикулировал, а изо рта с бульканьем вытекала слюна.

Бабушка, не обращая внимания на Суня, направилась к девушке с длинным личиком, которая стояла, опершись о стену. Та хихикнула, но стоило бабушке подойти вплотную, как девушка внезапно присела на корточки, обеими руками ухватилась за пояс штанов и визгливо заплакала. В её глазах, похожих на глубокие омуты, вспыхнули искры безумия. Бабушка погладила девушку по лицу, приговаривая:

— Линцзы, хорошая девочка, не бойся!

Семнадцатилетняя Линцзы в то время слыла первой красавицей в нашей деревне. Когда командир Юй впервые набирал солдат под своё знамя, в отряде числилось больше пятидесяти человек, в том числе один бледный худощавый юноша с чёрными как вороново крыло длинными волосами, который одевался во всё чёрное, если не считать пары белых кожаных ботинок. По слухам, Линцзы влюбилась в того парня. Он говорил на красивом пекинском диалекте, никогда не улыбался, вечно хмурил брови, отчего между ними образовались три вертикальные морщинки. Его все называли адъютантом Жэнем. Линцзы чувствовала, что за прекрасной ледяной наружностью адъютанта Жэня полыхает жар, да такой сильный, что она не могла найти себе места. В тот момент солдаты адъютанта Жэня каждое утро маршировали на пустой площадке, где раньше моя семья складировала закупленный гаолян. Горнистом в отряде адъютанта Жэня был наш местный музыкант Лю Сышань, который на своей трубе исполнял все военные сигналы. Каждый раз перед началом строевой подготовки Лю Сышань играл сбор. Линцзы, заслышав звуки трубы, выскакивала из дома и как ветер неслась к плацу, чтобы прижаться к глинобитной стене в ожидании адъютанта Жэня. Адъютант Жэнь отвечал за строевую подготовку, он подпоясывался широким ремнём из бычьей кожи, на которой болтался браунинг.

Адъютант Жэнь, выпятив грудь и втянув живот, выходил перед своим отрядом, командовал «смирно!», и в двух шеренгах солдаты стучали что есть мочи пяткой о пятку.

— Когда дана команда «смирно», — наставлял адъютант Жэнь, — ноги нужно выпрямить, живот втянуть, грудь выпятить и широко открыть глаза, как леопард, готовый напасть на человека. Глянь, как ты стоишь! — Адъютант Жэнь пнул Ван Вэньи. — Что ноги-то расставил, как кобылица, которой по малой нужде приспичило?! И бьёшь тебя, а всё без толку!

Линцзы нравилось смотреть, как адъютант Жэнь бьёт солдат, и нравилось слушать, как он их ругает. Его непринуждённые манеры сводили Линцзы сума. В свободное время адъютант Жэнь прогуливался по импровизированному плацу, заложив руки за спину, а Линцзы из-за стены тайком наблюдала за ним.

Как-то раз он спросил:

— Как тебя звать?

— Линцзы.

— Что ты там прячешься за стеной?

— На вас смотрю.

— Грамотная?

— Неа.

— Хочешь в солдаты?

— Неа.

— Значит, не хочешь.

Линцзы потом жалела, она сказала моему отцу: если адъютант Жэнь снова спросит, она ответит, что хочет в солдаты. Вот только адъютант Жэнь больше не спросил.

Линцзы с моим отцом и другими ребятишками поверх стены наблюдала, как адъютант Жэнь обучал на плацу солдат революционным песням. Отец ростом был маленький, приходилось вставать на горку из трёх камней, чтобы увидеть, что происходит по ту сторону стены. Линцзы клала подбородок на стену и во все глаза смотрела на адъютанта Жэня, утопавшего в утреннем свете. Жэнь учил солдат песне: «Гаолян заалел, гаолян покраснел, псы японские тут как тут, и творят беспредел, и страну они рвут, наши родичи толпами мрут! Ты, товарищ, вставай, будем бить мы врагов, охранять наш родимый край!»

Солдаты в отряде были все сплошь косноязычные, так и не могли нормально выучить песню, а вот дети, выглядывавшие из-за стены, пели без запинки. Отец до конца жизни помнил слова этой песни.