Богатство кассира Спеванкевича

Ада спала, положив голову на пестрые подушки, полунагая, раскинув руки, повернувшись слегка набок. Он уставился на нее в оцепенении, в сомнении, точно перед ним был призрак. Так продолжалось довольно долго, и вдруг босые ступни дрогнули у него на коленях, лениво шевельнулись и кассир, будто пораженный электрическим током, пронизавшим его с головы до пят, приподнявшись, вновь рухнул на диван.

Когда он проснулся, было уже очень поздно, наверное, за Полночь. В доме — мертвая тишина. Ада безмятежно овала, зарывшись головой в подушки. Пышная ее нагота отливала золотисто-розовым сиянием и источала тяжелый аромат нарда и амбры. Спеванкевич сел на диване и засмотрелся на нее в экстазе, в безмерном изумлении, как на существо непостижимое. То, что совершилось, казалось чудом, в которое невозможно было поверить. Счастье терзало его, мучило, рвалось наружу. Спеванкевич преобразился изнутри, собственные мысли стали вдруг чужими, все тайное и сокровенное — далеким и незначительным.

Спало невыносимое бремя судьбы, отошло в забвенье жалкое прошлое, отвратительная вереница сорока семи лет! Все превратилось в кошмарное повествование из какой-то другой жизни, в дикий бред, потому что подобный Спеванкевичу человек был попросту невозможен.

Он почувствовал себя обновленным, его охватила юношеская радость. Это было как великое счастье, как несметное богатство… Он ощутил свою силу, мощь и власть над житейскими делами, к нему тянулось все прекрасное, доброе, благородное. Дары сыпались, как из рога изобилия. Он все знал, все понимал. Обнажились перед ним потаенные истины, неведомые ни одному из мудрецов мира. Хитросплетения обстоятельств, загадки бытия стали вдруг легкими и простыми для понимания.

Впервые в жизни посетила его неизведанная до той поры благодать самоуважения. Никогда больше не содрогнется он от отвращения при мысли о самом себе — об этом чудовищно смешном Спеванкевиче. Он пройдет по вселенной в нимбе великих деяний, и в скором времени все признают его. Он совершит подвиги, оставит после себя достославную память…

С удивлением смотрел он на наготу Ады. Из-за подушек не видно было лица, но тело распласталось перед ним как воплощение огромной сверхъестественной тайны. Что же было причиной непостижимого чуда перемены? Причиной были они: груди, плечи, бедра и ноги, живое изваяние тела с его округлостями было причиной — это заново открытое воплощение красоты, явленное в невыразимом совершенстве форм. Из заклятого тайника он выкрал сокровище, перелил в свои жилы молодую кровь. Он возрожден и умудрен, он второй Фауст, и пусть в час смерти все дьяволы, если только они существуют, волокут его душу в ад. Он ощутил гордость победителя, отозвался в нем торжествующий мужчина, который достиг цели, овладел желанной женщиной и насытился ею. Отныне он будет ее повелителем. Спеванкевича распирало от самодовольства. Ада ему подчинится, его мужская воля будет владычествовать над ней, как над рабыней.

Ада шевельнулась во сне, потянулась… И тотчас в нем угас всякий след мысли. Он наклонился к ней, схватил в объятия. Она раскинула руки, ленивая, сонная, сводящая с ума своим бессилием.

Когда утром он собрался уходить, Ада произнесла знаменательные слова:

— С сегодняшнего дня мы друг за друга горой, мы — одна фирма. Сматывайся отсюда, явишься в три, будут интересные новости.

А его так изнурила эта решающая ночь, что не было никакого желания узнавать что-то новое. Зловещий еврей уже поджидал его в окне «Дешевполя». Спеванкевич пересек двор, отклоняясь слегка от прямой линии и пошатываясь на расслабленных ногах.

В банке не было еще ни одного клиента, но среди служащих царило необычайное оживление. Все они понемногу спекулировали, чем могли, сообразуя свои действия со сложными маневрами дирекции. Их истолковывал коллегам, почти так же, как истолковывают сновидения, гениальный Колебчинский, выходец из Галиции, который с удивительной прозорливостью разгадывал иногда тайную суть какой-либо комбинации, а порой был причиной всеобщего разорения. Но это, как нередко случается с профессиональными хиромантами, не умаляло его авторитета. В банке чего-то ждали. Последнюю неделю Спеванкевич был так поглощен своим титаническим делом, что не обращал ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг. Колебчинский носился как угорелый по комнатам и с видом начальника штаба в момент сражения кратко и властно бросал на ходу взбудораженным сослуживцам распоряжения:

— Еще выждать! Спокойно, друзья мои, только спокойно! Я говорю — выждать!..

В этот день операции в кассе были совсем мизерные, в окошечко лез всякий сброд с грошовыми чеками и взносами. Около двенадцати в кассу заглянул сам Колебчинский. Он волновался.

— Послушайте, коллега, не было никаких новостей из Катовиц?

— Нет.

— А из Гданьска?

— Ничего.

— Черт побери! По моим расчетам еще со вчерашнего дня должны начаться поступления. Что они там творят?.. Згула с самого утра сидит на телефоне, говорит с Гданьском, а мне ничего не выяснить. Закрылся, бестия. Моя барышня с междугородной заболела, дрянь такая… Так что ясности никакой…

Спеванкевич давно уже не пускался в долларовые спекуляции, предоставив это крупным финансистам и бесчисленным идиотам помельче, вроде своих сослуживцев. Но ситуация на бирже близко затрагивала его интересы. Просмотрев курсы за неделю, он уже знал: сегодня, завтра, — в любую минуту доллары могут начать свое возвращение в кассу. Объяснялось это тем, что огромные активы английского банка, обращенные в валюту и переведенные в «Детполь» обоими сельскохозяйственными синдикатами и рядом лодзинских фирм и поначалу задержанные, были пущены теперь в оборот вместе с небольшим количеством наличных денег, имевшихся еще в банке, и со всеми почти депозитами. Игра шла наверняка: в панике, какой не помнили еще с давних времен инфляции, курс злотого упал на бирже до 13,80, доллары были нарасхват, теперь же, после перелома, он полз вверх с часу на час, и в полдень фиксировалось 7,15.

Но это, однако, было уже пределом дерзости, тем более что времени оставалось в обрез. Кредиторы, у которых все сроки истекли, забрасывали телеграммами британского консула, тот нажимал на министерство иностранных дел, иностранные дела нажимали на финансы, министерство финансов тоже начало проявлять настойчивость и в любой момент могло перейти к прямым требованиям, лодзинские же фабриканты грозили «Детполю» всерьез. Пресса пока молчит, но шайка уже обеспокоена, земля горит у них под ногами. Сенатор Айвачинский со вчерашнего дня торчит в Катовицах, депутат Кацикевич сегодня утром вылетел аэропланом в Гданьск. Вывернутся, ничего им не будет…

Завтра, в это время, в кассу может поступить и скопиться на одну единственную ночь максимум наличности. Если уж бежать — о Боже, Боже! — значит, бежать завтра и только завтра…

Но до двух так ничего и не поступило. Зато вскоре после того, как операции были прекращены, возле кассы появился старый, неряшливо одетый еврей и, уцепившись обеими руками за стальную решетку окошечка, стал что-то клянчить.

— Закрыто!

— Пан кассир, одно только слово…

— Сказано: закрыто.

— Ай-ай-ай, очень важное дело… Срочное дело!

— Что такое?

— Вот какое дело…

Спеванкевич, который как раз в этот момент пересчитывал деньги, покончил с десятитысячной пачкой, отложил ее в сторону и шагнул к окошечку.

— Что надо? Если в кассу, то не может быть и речи…

— Я совсем даже не в кассу…

— Тогда что же?..

— Я по этому самому делу… — Еврей льстиво и хитровато улыбнулся, и его лицо покрылось сетью бесчисленных мелких морщинок, среди которых потонули на мгновение красные выпуклые глаза.

— Ну? Будете говорить? Нет у меня времени на каждого дурака…

Еврей втиснул голову между металлическими прутьями и хриплым голосом все с той же подобострастной улыбкой зашептал:

— Верните мне мой паспорт или давайте сейчас же десять тысяч злотых! А если нет, тогда…