Тарантул

- Зачем это тебе? - спросил я после приступа.

- Я честный человек, - ответил жених, елозя по щекам мыльным помазком. - А ты идиот и не веришь в высокие чувства-с.

- А как же Антонио?

Мой друг соскреб с подбородка пышную пену и мучительно покосился на меня:

- Я её люблю... люблю, как сестру.

И порезался, я увидел: пена окрашивается в малиновый цвет.

- Ты порезался, - сказал я.

- Что? - не понял.

- Кровь.

- А, черт, - сказал Серов. - Вечно эта кровь. Не говори мне под руку. У тебя дурная привычка: говорить под руку.

- А у тебя лезть под юбку.

- Я честный человек.

- Это я слышал. А еще?

- Что еще?

- Чем так пригожа невеста?

- Она... она стихи мои... наизусть... - признался. - Во время акта...

- Какого акта?

- Полового, балда.

- С кем?

- Что с кем?

- Твои стихи наизусть во время полового акта... с кем?..

- Иди ты!.. - истерично заорал поэт. - Я её люблю... безумно!.. А вы все пошлые люди... Боже, в какому миру я живу? И с кем?..

Я пожал плечами - каждый сходит с ума, как он хочет.

Надо сказать, свадьба готовилась на славу, с купеческим размахом, на все Ветрово. Папа-директор ковровой фабрики и папа-генерал бронетанковых войск - убойная смесь для всеобщего праздника. Было такое впечатление, что в городке одновременно проходят учения танковых соединений и выставка достижений ковровой промышленности среднерусской полосы.

Что подействовало в последнюю секунду на Серова-младшего, не знаю, однако в авто (по пути к священному обряду) он был крайне возбужден, в комнате жениха впал в меланхоличную задумчивость; когда же его подвели к затоптанному коврику, когда задали вопрос, скорее риторический, о том, желает ли он?..

Он дернулся, недоуменно покрутил головой, медленно освободил свой локоток от руки невесты... И, задумчивый такой, удалился... Я легкой трусцой бежал за ним. В спину ударила волна - штормовое предупреждение: гости-гости-гости...

Упав в джип, мой друг неистово захохотал, орал, чтобы я гнал, гнал, гнал... К черту!.. К Богу!.. И ещё дальше!.. С радостным облегчением я исполнял его просьбу.

Малость прийдя в себя, экс-жених велел катить к ресторану "Экспресс". Там нас встречали многочисленные гости со стороны невесты. Серов, похохатывая, выволок мимо них ящик шампанского. Какой-то седенький, ясноглазый и добродушный дядюшка невесты активно нам помогал укладывать тяжелые кегли на заднее сидение. И ещё помахал, родной, нам на прощание.

Как не начались военные действия в городке, не знаю. На месте папы-генерала я бы разнес в пух и прах фабрику имени Розы Люксембург. За оскорбленную честь своей дочери, единственной, любимой и неповторимой. Неповторимой для всего офицерского личного состава подмосковных военных гарнизонов.

А мы отправились к Антонио. И упились шампанским. Я никогда не подозревал, что им можно так неизящно упиться.

Совсем не просто быть человеком.

Москва встречала напряженным гулом, индиговым смогом над автомобильными заторами, суетным столпотворением у вокзалов, бесконечными торговыми рядами и ларьками, трамвайным трезвоном, ободранными за зиму зданиями, площадями, замытаренными мусором, тлением, ложью, воровством власти, нищетой народа, национальным позором, общим безумием, углублением экономических реформ, диалектическим законом единства и борьбы противоположностей...

Мой друг, тщательно выбритый до порезов, жующий кофейные зерна, счастливый, дурачился, кричал, пел, у светофоров приглашал пугливых девушек любить его, декламируя им стихи.

Наконец мы подкатили к невзрачному и обшарпанному зданию. Я не хотел идти туда, мне было хорошо в колымаге, она защищала меня от суеты долгого первого дня, да Серов настоял - хотел, чтобы я, видимо, увидел миг его удачи. Миг удачи - и долгая человеческая жизнь.

По узким, пропахшим бумагой и казеиновым клеем коридорам сновали служащие. Их шагов не было слышно - на полу лежали толстые ковровые дорожки. Не от нашей ли "Розы Люкс"?

Спотыкаясь об их чрезмерную ворсистость, я поплелся за другом. Тот нарочито высоко поднимал ноги, и от этого его движения походили на механические, как у бойца при полной ратной выкладке.

У одной из бесконечных стандартных дверей мы приостановились. Поэт поправил галстук и шагнул в кабинет.

Маленькая каморка была заставлена столами, стульями и полками, те в свою очередь были завалены продукцией издательства и прочей макулатурой. В этом бумажном хламе жил плюгавенький человечек. Он раздрызгано вскочил с места и долго жал руку областному пииту, выходцу из народных недр, так блеял человечек, есть, есть ещё самородки у нас, выражающие свои глубинные, неординарные движения души, убедительно отражающие общенациональные стремления к гуманистическому примирению...

Это был словесный понос. Я заскучал. Серов мычал нечто неопределенное, он потерял чувство юмора, ему все это нравилось. Он мелко переступал с ноги на ногу и потряхивал головой. Во всей этой сцене было нечто эстрадное.

Я присел на подоконник. На двери висела знакомая мне реклама: стюардесса призывала летать самолетами Аэрофлота.

Я вспомнил утро, себя в нем, угарного Саню в этом утре... Мне помешали вспоминать - мешал голос, с визгливым фальцетом выговаривающий:

- Ну, голубчик, поймите, я не спорю, строчка прекрасна, она удивительна по своей э-э-э... семантике, но в ней нет смысла...

- Как это нет смысла? - удивлялся Сашка. - "Капканы аплодисментов, как холостые выстрелы".

- Вот! Прекрасная строчка, однако... Капканы - это э-э-э... капкан орудие для ловли этих самых мышей, да?

- И крыс, - сказал я.

- Что? - поэт нервно листал страницы будущей книги.

- Вот именно, молодой человек, именно, - обрадовался редактор. - И крыс!.. А тут аплодисменты!.. И ещё выстрелы?

- Холостые, - зло уточнил их творец.

- Господи! - всплеснул ручками человечек. - Кто из нас знает, какие выстрелы холостые, а какие нет?

- Что? - спросил мой друг. - А почему это стихотворение не пойдет?

Тут я заметил, что костюм моего товарища совсем не новый и не модный, и Серов из него давно вырос.

- Это? - редактор натянул очки. - Право, не знаю. Это решение заведующего. Но все это не принципиально, голубчик. Не принципиально! Вы потом поймете... Книга же есть! Есть!