Только никому не говори. Сборник

Как там в сказке? Действие чудесной силы окончилось, произошло превращение, Золушка растеряла свои вещицы: венок и туфельку. Пистолет упал с лежанки — «лежбище» бешеного зверя. («Бешеный зверь!» — это я орал, помню, расталкивая его). Сумку из могилы опознал служащий «Харона»: женщина в трауре купила венок и положила его в сумку, которую я видел тогда в окне на кружевной скатерти. Внутри — ничего существенного для следствия (записной книжки, к примеру, документов или ключей от дома на Жасминовой), обычные дамские мелочи: духи, носовой платок, кошелек с деньгами. На этих предметах, как и на самой сумке, отпечатки пальцев Анатоля. Опять не стыкуется! Зачем стирать отпечатки Печерской и оставить свои?

Надо признать честно и откровенно: все эти «мотивы и доказательства» гроша ломаного не стоили бы, кабы не второе убийство. Этот неотразимый факт застит глаза следователю. И мне. И я должен найти в себе силы, чтоб доказать свои собственные слова: «Он виновен — как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках».

В результате нудных переговоров (и уговоров) по телефону Валентин Алексеевич пошел на сближение. В скверике напротив Большого театра, туманном сейчас в холодной влажной мгле, Саня сидел на лавке, глядел поверх газеты (раскрытая газета — «оригинальный» условный знак, «пароль», который предложил балерон, выросший, очевидно, на Штирлице), однако бывшего мужа Нины Печерской не признал в подошедшем юноше. Поначалу даже почудилось — мальчике, изящном, каштановолосом. Настоящий принц, подумалось смятенно. Принц в свободном длинном плаще цвета цемента. Однако!

— Меня уже вызывали и допрашивали, — с этими словами, неоднократно повторяемыми по телефону, балерон уселся рядом с Саней. — И кто вы такой, чтобы…

— Свидетель, как я вам уже говорил.

— И вам больше всех надо?

— И мне больше всех надо. Она погибла почти на моих глазах. — Саня помолчал. — Обе. Почти. Я видел агонию. И я пришел сразу после выстрелов в саду.

На миг Валентин обрел свой естественный возраст (лет тридцать), сгорбившись и как-то опустившись, потом плавно, на редкость своеобразно повел руками в перчатках, словно отгоняя «весь этот кошмар» (его собственное выражение в телефонных переговорах). Тут как будто сработала внутри профессиональная пружинка — и на Саню опять глядел голубыми глазами стройный прекрасный юноша.

— Ну хорошо, — протянул он. — 13 октября без четверти четыре я был в театре.

— На сцене?

— Ну какая сцена в четвертом часу!

— Где?

— О, черт! Везде. В гримерной, в буфете, в «курилке»… ну где еще? Меня видели.

— У вас есть машина?

— Послушайте, я даже не знаю толком, где находится ваша Жасминовая улица!

— У вас есть машина?

— Жуткое дело, — произнес балерон задумчиво. — Меня черт знает в чем подозревают, а я, как дурак, отвечаю. Есть машина. Теперь ваша очередь. Почему маньяк убивал разными способами?

— Именно это я и хотел бы понять, — признался Саня. — Для одержимого характерна сосредоточенность на одном, его цели и методы абсолютно тождественны. У нас другой случай.

— А чего вы, собственно, добиваетесь?

— Меня не вполне удовлетворяют результаты следствия. Вы вообще не знали, где жила Печерская после разрыва с вами?

— Ну как же. Мы разводились, значит, общались. Знал адрес и телефон, но в доме не бывал.

— Валентин Алексеевич, вы можете сказать, почему вы развелись?

— Я должен жить для искусства, — произнес балерон патетически, — а не для воспроизведения потомства.

— Проще говоря, вы не хотели обременять себя детьми. А ваша жена?

— Она только этого и хотела. Она не была артисткой.

— Да, я слышал о повреждении мениска.

— Ничего подобного. Ущемленное самолюбие — отсюда выдумки. Ну, не было отпущено дара, можете это понять?

— Я очень хочу понять, что за человек была ваша жена.

— Вы не встречали неудачников?

— Откуда такая враждебность, Валентин Алексеевич? Она погибла страшной смертью.

— Оттуда! — отрезал балерон, вторично «постарев». — Я не виноват в ее гибели.

Вот оно что — комплекс вины. Но в чем он винит себя? В том, что бросил неудачницу? Или дело гораздо серьезнее?.. Мне уже везде мерещатся криминальные ужасы, предостерег себя. Этот грациозный и нервный взмах рук-крыльев…

— У вас голландский плащ? — спросил машинально.

— Австрийский, — отвечал балерон с удивлением.

— Новый.

— Что?

— Плащ новый?

— Третий сезон ношу. А что, собственно…

— Очень понравился.

Балерон выразительно пожал плечами.

Да что это я зациклился на Голландии? И Генрих, и она запомнили мужчину в плаще неопределенно белесого цвета.

— Я ищу мужчину, к которому Печерская ушла год назад. Кто он? Почему скрывается? Почему уход тайный?

— А вы уверены, что он вообще существует?

— Их свидание видел студент. В прошлом году 13 октября в саду на Жасминовой.

— Я уже женился! — вскрикнул балерон. — Год назад в октябре! И счастлив.

Может, он женат, например… вспомнились слова следователя… а вот ее облик весьма и весьма противоречивый…

— Какого числа была свадьба?

— 7 октября.

— Печерская знала об этом?

— Знала.

— Откуда?

— Да мало ли у нас в театре сплетников. Знала и поздравила.

— Поздравила? В общем, вы расстались по-хорошему?

Юный принц опять превратился в мужчину, то есть помрачнел и посуровел.

— По-хорошему. А недели через полторы после свадьбы в театр является маньяк с православной бородой: где моя бывшая жена. Я к нему отнесся милосердно, даже познакомил с Лялечкой.

— Это ваша нынешняя жена? Тоже балерина?

— Никаких балерин! — воскликнул балерон нервно, чуть не со страхом. — Она географ, просто заехала за мной в театр. И я его поил кофе, а? С коньяком. Убийцу! Но тогда он производил впечатление, скорее, жалкое, чем зловещее.

— Как вы считаете, Печерская была способна на самоубийство.

— Об этом меня спрашивал следователь.

— Ну и?

— Она была способна на все, — твердо заявил Валентин.

— В каком смысле?

— В психологическом.

— Что же она вытворяла?

— Ничего. Грубо говоря: бодливой корове Бог рог не дает.

— Ее нет в живых.

— Молчите уж! Я сам и кремировал… то, что осталось. — Валентин передернулся.

Сане все противнее становился и сам балерон, и их разговор о «несчастной», о которой с восторженной жалостью вспоминал философ. И которую задушил? Невероятно! И все же Саня продолжал настойчиво:

— Поясните свое умозаключение.

— А, вечно воображала себя героиней… Жизелью, Одеттой. Знаете, я вам что скажу? Эти восторженные натуры обычно неплохо устраиваются.

— В могиле.

— Ну да… ну, — балерон сбился. — Эта вечная скорбь и трепет. Она должна была влипнуть в какую-нибудь историю, я всегда чувствовал.

— И вовремя избавились. Вы сказали, что Печерская была способна на все. Могла ли она иметь дело с оружием?

— Вы намекаете… — изумился Валентин. — Да ну, ерунда! Пистолет же принадлежал убийце, так?

— Наверно, так. Конечно, так… Просто застряло в памяти: ее сумка на столике, рядом пистолет.

— Да где б она его раздобыла? Ерунда! Вот веночек восковой — в ее духе. Тут эстетика, экстаз.

— То есть версия следователя о замысле «совместного ухода» Анатоля и Печерской вас устраивает?

— Устраивает. — Валентин поднялся. — Я хочу жить, а не копаться в останках. Прощайте, — и он пошел по аллейке, изящный, стройный, легконогий, как счастливый принц.

Что же в действительности она сказала ему в связи со свадьбой? Поздравила? Может быть. И бесследно исчезла. «Она была способна на все» — многозначительная фраза. И страх. Я ощущаю в нем… да разве в себе самом я не ощущаю страха? Чем дальше углубляюсь я в эту историю («копаюсь в останках», по мерзкому выражению балерона), в эту современную историю, фантастическую и мрачную, тем сильнее жажду… ну пусть по-книжному, я книжный червь: жажду света, воздуха, глотка живой воды. Мне противен Валентин с его комплексом вины — оборотись на себя, исцелись сам! Разве не одно-единственное по-настоящему волнует меня: почему моя любовь обернулась смертью?