Утраченные звезды

— Сам идет!.. Идет директор!.. В сопровождении.

Директор вышел через проходную в сопровождении главного инженера и своего помощника, направился к машине, ни на кого не глядя. Он без усилий, пружиня ногами на ступенях, взошел в кузов машины, не обращая никакого внимания на стоявших здесь людей, лишь бегло скользнув по их лицам холодным взглядом, подошел к микрофону, взял в руку его стойку и некоторое время помолчал.

Он острым взглядом прищуренных глаз обвел лица близ стоящих людей, словно прощупывал их, соизмеряя силу многотысячной толпы со своей силой. Перед ним стояла непреклонная в своей решимости человеческая стена, ни на одном лице он не нашел ни сочувствия, ни уважения, ни доверия, ни уступок. Но его натура, переполненная яростью стяжательства и злобой к противникам необузданного инстинкта наживы, была ослеплена этими чувствами и не давала ему возможности разглядеть и понять реальное настроение людей вокруг него.

Пока он молчал, кто-то снял с ворот замок, ворота распахнулись, и со двора завода выдвинулась сжатая масса рабочих. С тяжелым дыханием рабочие вплотную придвинулись к машине, нарушив тишину веселыми, бодрыми возгласами. Краем глаза директор завода видел, что проход назад, где он мог укрыться, ему так же закрыт, как и вперед. Отступления не будет, его не выпустят из толпы.

Из массы ожидавших людей крикнули:

— Говори, директор, чего в молчанку играешь!

— А что он может сказать? — это уж был голос с оттенком угрозы.

— Говори, как будет дальше с больницей? — потребовали со стороны заводских рабочих.

— Вы по вопросу больницы и собрались? — не сдерживая своего раздражения, насмешливо начал свою речь Маршенин, ощущая, однако, нелепость своего вопроса, но в том же тоне раздражения и насмешки продолжал: — Все, что касается заводских объектов и служб, так это — производственно-хозяйственное имущество администрации завода, и мы не станем позволять постороннего вмешательства, и будем расценивать его как посягательство на акционерную собственность, которая охраняется законом как частная собственность.

— А здоровье и жизнь людей не охраняются законом? — раздался гневный голос МУЖЧИНЫ из аллеи.

— У них теперь, что у государства, что у директоров, здоровье людей простых ни в какой счет нейдет, — поддержал со злым сарказмом другой голос.

— Все они, и государство и буржуины, соединились нынче в одно — с рабочего люда последнюю шкурку содрать, а народу — кукиш с постным маслом, — истерически слезливо прокричала пожилая женщина в белом халате.

— Видишь, Андрюша, люди всё тонко понимают, потому вот и злится, бесится хозяин. Даже, видишь, загривок набряк, тоже оттого, что чует кот, чье сало съел, и понимает, что организованный народ ему не пересилить, — полушепотом заметил Петр Агеевич, приклонившись к Андрею, потом добавил: — А здоровье людей государством, действительно, не охраняется: сбросили капиталисты со своих счетов, дескать, выживай, как можешь, иначе такой чехарды с больницами не устраивалось бы. На здоровье людей, на образование детей в бюджете денег нет, а буржуев освобождают от налогов, перекладывают их долю опять же на людей трудящихся.

— Народ трудовой, наверняка, все это понимает, но упорно не реагирует своим дружным, общим движением протеста, — тоже шепотом ответил Андрей на слова Петра Агеевича.

Петр Агеевич, не задумываясь, заметил:

— Организатор нужен! Вот взялась парторганизация заводских коммунистов — и организовали митинг, и будет решен вопрос с больницей.

На выкрики из толпы директор не ответил — не стал вступать в пререкания, он, похоже, только сейчас догадался, что перед таким количеством народа, перед такой сплоченной толпой, движимой одной целью, пререканием своей задачи ему не решить. И, будто подслушав разговор Петра Агеевича с Андреем, он заговорил примирительно:

— Но на содержание больницы, да еще такой большой, у завода, или у акционерного общества, действительно, нет финансовых средств.

Завод стоит перед абсолютным банкротством. Обанкротится завод — тогда кому требования станете предъявлять и в отношении чего? — говорил директор неожиданно для самого себя слезливым тоном.

Но жалобный тон не возымел действия, не вызвал понимания, напротив, в Маршенина полетели негодующие, сердитые реплики:

— А кто довел завод до банкротства?

— Хозяин! кто же еще?

— Какой он хозяин? — ворюга!

Шум и гвалт возмущенной толпы все больше сгущался и окружал машину напористыми волнами. Но директор стоял непоколебимо, он выловил из накаленного гвалта вопрос: А где же рабочим людям завода лечиться? и громко в микрофон прокричал:

— Надо всем переориентироваться на городские больницы.

Похоже, эти его слова вызвали некоторое замешательство в толпе: нужно было время для осмысления услышанного. На минуту шум, как прибой, отхлынул от завода к городу, и в этой минутной тишине раздался призывный женский крик, наполненный несдержанным угрожающим злом:

— Да что с ним цацкаться? У него цель всех нас переморить. Дайте его сюда нам, мы его ногами разотрем по асфальту, как поганую жабу.

Казалось от этого отчаянного крика в аллее всколыхнулся жаркий воздух, и по деревьям, шелестя листвой, пролетело горячее горновое дыхание. Оно обдуло непокрытые головы толпившихся людей, полыхнуло над машиной горячим пламенем, обмахнуло людей пылающим крылом. А Маршенин от этого жаркого дыхания, казалось, сжался в какое-то жалкое насекомое существо, у которого вдруг обожгло крылышки. Он машинально, беспомощно ухватился за борт машины и прижался к нему коленями, напружинился для защиты.

Женщина, которая выкрикнула слова отчаяния и горя с таким болезненным напряжением, что на их угрожающий смысл нельзя было не обратить внимания, и толпа ответила на них одобряющими возгласами. Женщина стояла недалеко от машины, и случилось так, что Маршенин тотчас схватил метущимся взглядом женщину, не сдержавшую своего мучительного горя и выдавшую его злым криком.

Это была еще нестарая женщина выше среднего роста, с усталым, изможденным лицом, на котором жарким огнем горели красивые серые глаза, и вообще, ее слегка удлиненное лицо было красиво своими правильными, тонкими чертами, пылким выражением, так что не верилось, что такая симпатичная женщина не смогла сдержать столь угрожающего гнева. А тяжкая, мучительная жизнь, какая угадывалась по исхудавшему лицу женщины, вызывает еще большее ожесточение как раз у красивых людей, тем более тогда, когда они нашли виновников своих мучений.

Слова красивой ожесточившейся женщины заставили Маршенина внутренне содрогнуться, тщеславие и корысть еще не все человеческое в нем изжевали или не до конца выплюнули. Он вдруг почувствовал свою обреченность и в первое мгновение не нашелся, что и как ответить на слова женщины, и явно выказал свое замешательство. С выражением страха оглянулся на членов президиума и, только увидел их выдержанное равнодушие в ответ на слова женщины.

Но крикливые возгласы требовали ответа. Он выбрал один из них, который невозможно было замолчать.

— Вот для нас и передай больницу городу, чтобы мы не лишались коек.

— Такие предложения поступали от вашей рабочей делегации несколько дней назад, — с заметной робостью сказал директор. — Но я это не могу сделать по той простой причине, что больница — акционерная, то есть частная собственность. На такое решение надо согласие акционеров. Решения этого нет, да его и быть не может, значит, я больницу не отдам.

Последние слова ему дались с трудом, но инстинкт потребительства переборол в нем мимолетную робость. Тут выступил вперед главврач и вырвал у директора микрофон, громко и смело, поймав директора на слове, проговорил, почти целуя микрофон:

— Если говорить о больнице, то она как юридически самостоятельный объект не приватизировалась и о ее принадлежности частному владельцу можно поспорить. Ну ладно, допустим, что больница общим чохом приватизирована. Так вот у меня одного из всех работников больницы 120 заводских акций, — которые получены, думаю, в том числе и за больницу. Спрашивается: имею я право на свою долю? — и сам ответил: — Да, имею такое право. А кто здесь стоит еще из акционеров? Поднимите руки, товарищи.