Тайна его глаз

– Что же вы молчите? – сказал наконец Прозоп.

– Я предпочел бы видеть, – ответил я ему с сердцем, – снова видеть, так же, как раньше. Раз вы способны изобрести необычайные глаза, вам наверное ничего не стоит изготовить глаза обыкновенные, воспроизвести то, что уже было создано природой, и вернуть слепым так жестоко от них отнятое зрение.

– Какой узкий, мелочный взгляд, какая эгоистическая точка зрения! – возразил он. – Разве можно сравнивать излечение немощи, так сказать, простую починку, с расширением горизонта человеческих возможностей? Мы не знахари, мы пионеры более великого и могущественного человечества… Да, кроме того, я должен вам сказать, Лебри, что эти электроскопы, которыми вы теперь снабжены, по существу ни что иное, как глаза. Ну да, ну да! Я только что говорил вам о существующей между электричеством и светом аналогии. Это выражение, собственно говоря, недостаточно точно…

Электричество и свет – по существу одно и то же. То, что мы называем «светом», есть ни что иное, как электричество, колебания которого настолько часты, что они способны влиять на глазную сетчатку. А то, что мы называем «электричеством», есть в сущности свет, дающий настолько медленные колебания, что наш глаз не в силах их уловить. Мы дошли уже до того, что получаем электрический ток, равный пятидесяти миллиардам колебаний в секунду; если удастся увеличить частоту этих колебаний в десять тысяч раз, мы тем самым искусственно воспроизведем световые волны.

Ваши электроскопы, Лебри, в конце концов не что иное, как замедленные глаза. Теперь вам, наверное, уже окончательно ясно, почему мы избрали для наших экспериментов именно зрительный нерв и предпочли его всем остальным.

Может быть, нашим последователям когда-нибудь удастся создать совершенный глаз, глаз, который будет чувствителен и к самым частым, и к самым медленным колебаниям; глаз, при помощи которого мы увидим инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, увидим теплоту и электричество; глаз, который даст нам исчерпывающее представление о внешнем мире. Тогда мы перестанем различать видимый и невидимый свет. Тогда будет существовать одно общее понятие – свет. Какая красота!

Если я вам скажу, что благодаря вам сделан первый шаг по этому ослепительному пути, и если я еще добавлю, что современная наука склонна считать электричество материей, принципом всей вселенной, – неужели у вас в груди не шевельнется чувство гордости от сознания, что на вашу долю выпала честь выполнить такую великую миссию?

– Вам следовало бы предупредить меня об этом, – проворчал я в ответ. – Я военнопленный, а вы со мной поступили, как с рабом. Да, кроме того, фактически я ведь почти ничего не вижу.

– Вы будете постепенно видеть все лучше и лучше. Имейте немножко терпения. Но все-таки опишите мне, что вы видите… Я сделаю заметки.

– Это бесполезно. Я ничего не вижу, – ответил я твердо.

– То есть как это не видите? Что с вами случилось, Лебри?

– Я ничего не вижу, – повторил я. – Вы жестоко ошиблись. Вы гнусно воспользовались постигшим меня несчастьем и моим беззащитным положением. Я считаю вас и ваших сообщников отъявленными негодяями. Так не поступают со свободным человеком, с французским гражданином. Все ваши труды были напрасны. Вы ничего не узнаете. Ах, господа, вы хотите делать опыты на вам подобных! Ну, так имейте в виду: от меня вы узнаете не больше, чем узнали бы от несчастной собачонки, которую вы привязали бы к доске и истязали бы при помощи ланцета. Я повторяю вам: я ничего не вижу.

– Послушайте, Лебри, вы сошли с ума! Поймите же, мой друг: мы стремимся сделать вас участником наших благородных трудов, а вы…

– Довольно! Довольно лицемерия! Вы можете оставить мне мои глаза-электроскопы или вынуть их – как вам угодно; но я требую одного: вы сейчас же отправите меня в лагерь военнопленных. Все, что происходит здесь, есть ни что иное как насилие над правами человека.

– Ну, нет, вы с нами так легко не расстанетесь, – проговорил доктор с непоколебимым спокойствием, от которого я окончательно пришел в бешенство. – Вы с нами, говоря правду, никогда не расстанетесь!

– Как так?

– Вы нам нужны. Я наделся, что вы – настолько культурный человек, что будете способны поставить интересы науки выше всего остального. Я надеялся, что такое счастье, как возможность перестать быть слепым в точном смысле этого слова и способность воспринимать новые зрелища вполне вознаградят вас за этот плен. Я полагал, что вы не будете при таких условиях сетовать на то, что вам придется провести здесь всю жизнь, никуда не выезжая.

– Я никогда ничего вам не расскажу из того, что увижу! – воскликнул я.

– Нет, расскажете спустя некоторое время.

– Вы можете меня пытать, но я все равно не скажу…

– Фи, Лебри, как вам не стыдно! За кого вы меня принимаете? С вами всегда будут обращаться с должным уважением и предупредительностью. Не забывайте – ведь вы теперь обладаете совершенно исключительными свойствами.

– Но ведь у вас несомненно должны быть и другие люди, над которыми вы можете производить те же наблюдения?

– Весьма возможно. Но, сколько бы их ни было, нам всегда их будет мало. Послушайте, Лебри, не нужно нервничать! Взгляните на вещи трезво: ваша мать уже знает или скоро узнает, что ее сын с честью отдал жизнь за родину. В лазарете произошло какое-то недоразумение; в сутолоке один из санитаров ошибся ярлычком… Вы ведь так стремились к тишине и покою; вы должны быть счастливы здесь, среди нас.

Я дрожал от гнева.

– Немец, проклятый немец! Ты ничего от меня не узнаешь!

Он рассмеялся, и это сейчас же отразилось на всей его нервной сети: она приняла какой-то зловеще-танцующий вид.

– Я вовсе не немец! – воскликнул он. – А! Вот это интересно! Запишем.

Его внимание было привлечено тем «интересным» обстоятельством, что электроскопы не лишали возможности плакать.

6. БЕГСТВО

В то время, как Жан Лебри рассказывал мне о своем чудесном приключении, наступила ночь. Воздух все так же был насыщен электричеством, и среди окружавшего нас полумрака глаза рассказчика казались двумя холодными светлыми точками, почти не испускавшими из себя лучей.

– Ваша матушка будет беспокоиться, Жан, – сказал я ему. – Пойдемте домой. Темнота не ослабляет вашего зрения?

– Нисколько. Ночь и день отличаются для меня теперь лишь едва уловимыми оттенками… Вы идете?

На этот раз он меня вел, потому что мои, приспособленные к восприятию видимого света, глаза почти что ничего уже не различали.

– Значит, Жан, вы только притворялись и старались обмануть меня, когда ходили по комнате ощупью?

– И да, и нет. При некоторых состояниях атмосферы я ориентируюсь значительно хуже, чем сегодня вечером. В сухую, ясную погоду для меня все покрыто мраком, а туман, наоборот, необыкновенно повышает мою восприимчивость. Но каюсь: иногда я притворялся… Впрочем, оставим это, – прибавил он в смущении. – Я буду продолжать прерванный рассказ. Хотите, я сейчас буду вам рассказывать на ходу?

Я, конечно, согласился.

– Итак, я был охвачен искренним горем, к которому примешивалась и бессильная злоба… Стараясь удержать слезы, я неистово тер кулаками свои проклятые глаза, совершенно забыв всякую осторожность. Прозоп счел своим долгом напомнить мне о моей неосмотрительности. Он сказал мне, что я таким образом могу свести на нет всю его работу, так как операция была сделана еще очень недавно…

Он был прав. По-видимому я, неловко надавив на глаза, нарушил какое-то соотношение между ними и расстроил правильное взаимодействие. Теперь вместо одного призрачного Прозопа я видел двух, странно надвигавшихся друг на друга. Мои электроскопы косили.

Этот случай несколько охладил меня, и я понял, что все-таки обладаю некоторым относительным счастьем, которым меня против воли, насильно облагодетельствовали. Мне стало не по себе от мысли, что я могу потерять и это второе, необычайное зрение, которое все-таки хоть отчасти было способно заменить мне мои природные глаза. Но чувство собственного достоинства помешало мне сказать Прозопу об этом и просить у него помощи. Я надеялся, что мое косоглазие пройдет само собой, и, к счастью, мои надежды оправдались. Спустя несколько часов нарушенная согласованность электроскопов восстановилась без всякого внешнего влияния.