Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кол

— За это ты его теперь из рук кормишь?

— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.

— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

— Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом — голубиным солярием — была вторым домом Константина. Он зажег свет, поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

— Все, отрубился, — сообщил Константин.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

— Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.

— А что мешает? — поинтересовался Александр.

— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.

— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.

— Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?

— Из-за него.

— Жалко мне его, Саня, — коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!

— Считаешь, содельщики порешили?

— Больше некому. Кодла больно противная — всякой твари по паре.

— Про правило ничего не слыхал?

— Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

— Про остаток откуда знаешь?

— А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.

— Кем? Столбом?

— Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.

— Тогда Цыган. Больше некому.

— Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

— Тогда кто же?

— Черт его знает.

— Да, дела, — подвел черту Александр. Помолчали.

— Не помог? — жалостно спросил Константин.

— Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

— Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.

— Найти-то найду. Доказывать тяжело придется. Пойдем, Костя, домой, — предложил Александр.

Константин посмотрел сверху:

— Скучный ты, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

— С вами постареешь.

— Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, покормлю хоть.

— Я еще и дома не был, Костя…

«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге помещались кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские буквы выглядели франтами. И запах от журнала шел не наш — иностранный.

— Откуда? — вяло поинтересовалась Яна.

— Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел. Наверно, буржуй какой-нибудь забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, — самодовольно разъяснил Андрей.

Алик спросил:

— А на кой он тебе ляд? Ты ж в английском — ни уха, ни рыла.

— Не говори, не говори, кое-что понял, по картинкам, — Андрей засуетился и стал листать журнал. — Глядите.

Кинооператор Виктор поставил пластинку. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксафон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все встало на места, ибо запели довоенные негры о смысле жизни, выкрикивая бессмысленные на слух слова.

Яна задумчиво глядела на Андрея.

— Все-таки ты зря, — произнесла она, продолжая рассматривать Андрея.

Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся и спросил:

— Что — «зря»?

— С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами, презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Алик подобрался. Охота началась.

— Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? — жестко поинтересовался Дима.

— Крутились там всякие… Но, когда я брал, никого не было.

— Абсолютно никого? — настойчиво поинтересовалась Яна.

— Абсолютно… — Андрею становилось явно не по себе.

— Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными, или незамеченными, — включился в облаву Сергей.

— Какие еще люди? — затравленно вопросил Андрей.

— Наши люди, — спокойно ответила Яна.

— Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем здесь состав преступления?

Все молчали.

— Ерунда все это, — успокаивая себя, подвел черту Андрей, — не те теперь времена наступают.

— Ты о чем это? — спросил Дима. Был он ясен и добр.

— А в чем дело?! Что я такого сделал?! В чем меня можно обвинить? Я свободный человек и делаю то, что хочу. Не те теперь времена.

— Времена, действительно, не те. Зато мы — все те же. — Алик вяло ковырял крабовую лапшу. — Что ты суетишься? Ну, вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела.

Игра становилась скучной. Слишком быстро Андрей взял крючок.

— Я пойду, — сказал Алик и поднялся.

Еще было десять часов вечера, впереди разговоры и споры, всего этого было жалко, и себя жалко — настроение тоскливое, но Алик еще раз повторил:

— Я пойду.

Он вышел в коридор темной коммунальной квартиры. Пусто — пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев.

Он шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, что ноги его, шагающие по лужам, уже промокли.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку: отражались фонари, блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай, новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в нее.

«Обилечивайтесь!» — тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая — Девкины бани!» — и не за веревку дернула — на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей, уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов.

— Девкины бани! — крикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, трое вошли.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши, вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил:

— Начинать?

— Подожди, — отчеканил второй, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее бумажные деньги, а потом приказал тому, что показывал нож вагоновожатому:

— Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

— Гроши и рыжевье, кольца там, часики, — огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего — отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками: ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе возложил его новенькую лондонку.

Ведь не богатыри. Пистолет и нож. Главное — пистолет. Алик представил, как пуля входит в него. Кошмар. Почувствовал, как диафрагма, холодея, стала опускаться. Страшно? Трусишь? Он знал про себя, что трусость его — от впечатлительности. Думал так, во всяком случае.