Охота с красным кречетом

— Спрячьте, — сказал Мурзин. — Пригодится, раз картошка кончается.

— Нет уж! — Милонова кинула свой рубль на подоконник и выбежала прочь.

Мурзин не стал ее удерживать. Вслед за ней вышел в залу, где Шамардин, подмигнув уже совершенно по — дружески, шепнул:

— Кобылка! На ощупь — то какова?

Он решил, что раз Милонова плачет, значит, ее обыскивали.

— Ольга Васильевна, — сказал Мурзин, — я хотел бы поговорить с вами наедине. Прошу в ту комнату.

Сесть она отказалась, сказав, что ничего, перед таким важным начальником постоит, ноги не отсохнут: перед генералом сидела, а уже перед ним постоит, окажет уважение.

— Мне известно, — перебил Мурзин, — что вы сумели избежать досмотра.

— Мало я ей дала, паршивке, — сказала Ольга Васильевна.

— Зачем вы так? Эта девушка вас пожалела.

— Пожалела? Чего тогда рубль взяла?

— Одно к другому не относится, — объяснил Мурзин

— Допустим… И что вам угодно?

— Почему вы не дали себя обыскивать?

Она пожала плечами:

— Неужели не понятно? Я женщина. Впрочем, для вас ведь все равны. Все товарищи. Пожалуйста, зовите эту паршивку. — Ольга Васильевна вынула одну руку из муфты и начала стряхивать с плеча шубку.

— Что, прямо при мне? — спросил Мурзин.

— Можете присутствовать, если хотите. — Она смерила его презрительным взглядом. — Вы для меня не мужчина.

— А кто же?

— Покойник, — сказала Ольга Васильевна, вдевая в муфту другую руку и сбрасывая шубку на стул.

Мурзин остановил ее:

— Можете не трудиться… Дайте — ка мне вашу муфту.

Сунул руку внутрь, в меховое тепло, нащупал карман, где не было ничего, кроме носового платка, довольно грязного, как и предполагала Милонова. Правда, она это предполагала о белье, но не важно, подумал Мурзин, одно к другому тут относиться. Взглянув на Ольгу Васильевну, не заметил и тени тревоги, зато увидел, что левая ее рука, с которой он только что сам снял муфту, сведена в кулак. Ну, не то чтобы совсем в кулак, но пальцы напряжены, поджаты как — то ненатурально.

— Что у вас там?

Она молчала.

— Я спрашиваю…

— Он, — прошептала Ольга Васильевна, косясь на дверь. — Перстень… Не говорите никому! Не скажете, я вам после половину отдам.

— Распилим или как? — Мурзин не поверил, потому что глаза ее смотрели хитро, обещали другое.

— Половину цены. Соглашайтесь.

— Зачем покойнику деньги?

— За пятнадцать тысяч — то от двух смертей откупитесь. — Она подняла сжатый кулак и держала его у самого своего лица, слегка поворачивая из стороны в сторону, будто поддразнивая. — Ну?

— Покажите сперва.

— Отвечайте: да или нет?

— А если нет?

Ольга Васильевна подскочила к окну, распахнула форточку:

— Выброшу, и ничего не докажете.

Мурзин схватил ее за руку. Рассмеявшись, она тут же развела пальцы: на ладони лежала не то пружинка, не то проволочка — маленькая, изогнутая, чуть сизая на свету, в радужных переливах, словно побывала в огне.

— Что это? — ошарашенно спросил Мурзин.

— Что — что! Зубочистка, вот что.

— Зубочистка? — усомнился Мурзин, уже понимая: издевается над ним, стерва такая, голову морочит. — Почему вы ее прятали — то?

— А шутила, — сказала Ольга Васильевна. — И потом сами подумайте, какая женщина захочет афишировать, что у нее зубы дырявые?

— Я же для вас не мужчина.

— Вот я и признаюсь: дырявые, дырявые. — Ольга Васильевна улыбнулась ослепительно.

Отпустив ее, Мурзин пригласил Каменского. Тот с готовностью откликнулся на зов, плотно прикрыл за собой дверь и тут же, не дожидаясь вопросов, начал излагать свои соображения: перстень украл Грибушин, чтобы соблазнить им Ольгу Васильевну. Не зря он в Японии полгода прожил, его гам всяким штукам научили. А удобный момент представился, когда пришел Исмагилов, стал говорить, что ничего не даст, лучше помирать будет. Все его обступили, один Грибушин остался сидеть за столом рядом с коробочкой.

— А вы, — спросил Мурзин, — где были в это время?

— Где и все. Исмагилова уговаривал, чтобы не упирался.

— А Ольга Васильевна?

— Что вам Ольга Васильевна? — встревожился Каменский. — Она тут ни при чем.

— Но вы считаете, что ее можно соблазнить этим перстнем?

— Нет, — сказал Каменский, — нельзя. Ее не купишь. Это Петр Осипыч так считает.

— И все — таки где находилась Ольга Васильевна в то время, как вы уговаривали Исмагилова?

— Кажется, она стояла у камина. Грела руки.

— У нее же муфта есть.

— Уж я — то знаю лучше других, — весомо проговорил Каменский. — У Ольги Васильевны всегда мерзнут руки. Это от сердца. Она слишком близко все принимает к сердцу… Хотите, дам один совет?

— Ну, сказал Мурзин.

— Не доверяйте мужчинам с холодными руками и женщинам — с горячими. Я говорю исходя из собственного опыта.

— И почему так?

— Не знаю. Загадка природы. Вот, например, у Грибушина пальцы всегда холодные, словно только что умывался.

— А у Сыкулева?

— Как лед.

— Тогда, может он украл?

— Может, и он. С него станется.

— Так все же кто, Сыкулев или Грибушин?

— Возможно, они сговорились между собой, — подумав, отвечал Каменский. — И при обыске передавали перстень друг другу. Вот его и нашли.

Это была толковая мысль, но Мурзин отверг ее еще раньше: ни один из купцов не доверял другому настолько, чтобы взять его в компаньоны.

Каменский ушел, его место занял Сыкулев — младший, который немедленно обвинил в краже своего бывшего конкурента: тот, мол известный ловкач, в купеческом собрании веселил публику фокусами — с платком, с монеткой, все — то у него пропадало и сыскать не могли.

Шамардин, добровольно возложивший на себя обязанности мурзинского адъютанта, вводил приглашенных для беседы и выводил их обратно в залу, но присутствовать, при разговорах Мурзин ему не разрешал, пользуясь полученной от Пепеляева властью, закрывал дверь у Шамардина перед носом.

Остановив Сыкулева — младшего, который честил Каменского на все лады, припоминая тому и бублик, и еще какие — то грехи десятилетней давности, Мурзин сказал:

— Не найду ваш перстень, меня расстреляют…

Сказал и посмотрел Сыкулеву — младшему в глаза, на чудо не надеясь, не к жалости взывая, не к состраданию, а так, любопытствуя, что почувствует человек, если взял — то сам, какой тяжестью лягут эти слова на его душу. И лягут ли? Но Сыкулев мгновенно потерял к Мурзину всякий интерес, как только понял, что перед ним не представитель власти, а калиф на час, и можно, значит, не церемониться. Встал и пошел.

Мурзин прислушался: палка стучит по паркету, громче стучит, увереннее, чем когда Сыкулев — младший шел на допрос, вот зацепила чей — то стул, кто — то возмутился. И все — таки, о сказанном слегка жалея, Мурзин знал: останется между ними. Сыкулев никому не расскажет, потому что ему приятно видеть, как другие суетятся и лебезят перед человеком, которому недолго жить, чья власть — соломенная. Действительно, голосов не слыхать. Шамардин, заглянув, спросил:

— Кто следующий!

— Калмыков, — ответил Мурзин. — Потом Фонштейн.

Каменский и Сыкулев — младший даже не пытались оправдаться, мысль о том, что они тоже могут подпасть под подозрение, казалось им несерьезной, каждый считал себя свидетелем, не более. Но Калмыков и Фонштейн, вызванный следом, сразу же начали клясться и божиться, что не виноваты. Калмыков приводил примеры своей честности в делах, особо напирая на следующее: у него для приема улова от рыбаков и для продажи на рынке использовались одни и те же весы, одни и те же гири, не как у других, когда при покупке ставят одни, а при продаже — иные, но оба раза испорченные, чтобы в первом случае тянули меньше, а во втором — больше.

А Фонштейн сказал так:

— Тысяча извинений, господин Мурзин, вы ведь знаете: если украдет русский, говорят, что украл вор, а если украдет еврей, говорят, что украл еврей. Вы же понимаете, я не могу себе такого позволить. Тем более теперь…