Платит последний

— Кого? — спросил Макс.

— Ты его не знаешь, — соврал Бирюк на тот случай, если действительно закажет Ивашникова. Друг-то Макс, конечно, друг, но давать ему в руки такой компромат не стоило.

— Ну и в чем проблема-то, Вова? — удивился Макс. — Тебя заказывали, теперь ты заказываешь… Или он такой крутой?

— Да не круче нас. Я ж говорю: тот поезд для меня ушел, и выгоды никакой. Наоборот, возьмут за голову тыщ десять. На хрена тратиться?

— Денег жалко? — опять не понял Макс.

— Ну нет же! — Бирюк встал и пинком столкнул матрас в кювет. — Не тащи грязь в машину, завтра новый купишь… Макс, я же не уголовник, а бизнесмен, как все. А если все начнут друг друга заказывать только за то, что один другому перебежал дорогу, будет беспредел.

— Какие мы нравственные, — подначил телохранитель. — А по-моему, если он тебе мешает — зарой.

— Очень хочется, — повторил Бирюк. — Я подумаю.

На обратном пути Бирюк снова пил. Виски и шампанское, а когда в джипе кончилось, взял какой-то ужасный портвейн в киоске у бензоколонки, исходя из того, что такую дешевку подделывать не станут, и пил портвейн. Алкоголь шел, как вода. Хотелось настоящего кайфа.

— Макс! — окликнул телохранителя Бирюк и многозначительно замолчал. Телохранитель глядел в окно. — МАКС!!

— Соси портвейн, — сказал телохранитель. — Совсем, что ли, охренел: наркоту наслаивать на алкоголь?

— Уволю, — пообещал Бирюк.

— Мне-то что? Хочешь подохнуть — подыхай, — пожал плечами телохранитель. Спорить с хозяином, когда он в таком состоянии, было себе дороже. — Поедем к азерам, возьмем кокаина. У них очистка неплохая.

К приезду в Москву Бирюк так налакался портвейна, что забыл о наркотиках, и верный телохранитель сделал знак шоферу: «Домой!» Шепелявя набрякшими губами, Бирюк пытался насвистывать «Мурку»: «Ты зашухарила всю нашу малину и за то «маслину» получай!»

ТОГДА ЕЕ МОЖНО БЫЛО ВЕРНУТЬ

Четырнадцать лет назад, проводив домой бежавшую к нему в Митино Лиду, Ивашников до ночи простоял за газетным киоском у нее под окнами.

Горел свет на кухне — Рождественский кормил блудную дочь. Потом Лида ушла к себе и долго сидела на подоконнике, обхватив руками колени, и смотрела на улицу. Была, как сейчас, поздняя осень. У Ивашникова хлюпало в ботинках, он боялся простудиться и удивлялся себе: вот ведь сам, своими руками, отдал Лиду Рождественскую, и думаю черт знает о чем. Хотелось выйти из-за киоска, и махать руками, и кричать: «Вернись!» Тогда Лиду еще можно было вернуть.

Только что бы он с ней делал? У него не было приличных, незастиранных трусов, а на ужин — пустые макароны. Вот Ивашников и выпроводил ее, пока дело не дошло до ужина и до трусов. Остальное, в том числе угрозы профессора, он как-нибудь перемолол бы.

А профессор угрожал. Пусть, мол, Ивашников не надеется на отличную зачетку. Если не оставит Лиду, после зимней сессии турманом вылетит из института и загремит в армию. И спросил, дожимая: «Ты осознаешь, что я не шучу?» — «Осознаю», — как полагалось, ответил Ивашников. А сам в тот же день смотался в педагогический с этой своей отличной зачеткой. В насквозь бабском институте его стали тянуть на разрыв: хочешь на химический? Хочешь на биологический? Переводись, потом досдашь, что нужно.

Рождественский так и остался в уверенности, что вложил ума нахальному студенту. А дело было в застиранных трусах и макаронах. От них имелось единственное противоядие — деньги. Много денег.

Лида не жадная и не балованная. Она просто привыкла, что денег много, так пусть их будет много.

Стоя под ее окном, Ивашников переигрывал незавершенную любовную сцену. Его комната с отставшими обоями превращалась в ванную; хрустальные светильники отражались в черном крупноразмерном кафеле, ненужная мраморная ступенька вела в джакузи. Он тогда не знал, что это называется джакузи — видел в кино. Конечно, Лиду он поливал не из лейки, и она не тряслась от холода. Она стояла под душем розовая, распаренная, и, еще не коснувшись ее, Ивашников видел, как набухают кровью ее трогательные розовые соски.

Подошли милицейские сержанты и увели его в каталажку для выяснения личности. Им показалось, что Ивашников осматривал запоры на газетном киоске.

В «обезьяннике», на бетонном полу, среди обдувшихся пьяных и козыряющей друг перед другом мелкой шпаны, Ивашников думал о больших деньгах.

Лиду он после этого несколько раз провожал домой, нес ее женский портфельчик. Она сама брала его под руку и дулась, что Ивашников не такой, как раньше, а какой-то замороженный. Объясняться и клясться было бы глупо. Ивашников знал, что жизнь — долгий забег и от него зависит, чтобы это был забег в гору. А по пути может случиться много всякой всячины.

Лиду выдали замуж, он перевелся в педагогический и на пятом курсе женился, не собираясь потом разводиться. Много позже секретарша Люська, наводя порядок у него на столе, нашла Лидину фотокарточку и, желая сделать боссу приятное, купила для нее рамку. А приехавшая за деньгами Марьсергевна увидела и стала у Люськи допытываться, часто ли эта женщина бывает в офисе. С Лидой Марьсергевна была шапочно знакома и, подозревал Ивашников, по молодости пыталась выяснять отношения. Так вот, несчастная Люська не знала, куда деваться: она-то была уверена, что на карточке Марьсергевна. Только тогда Ивашников, проживший с Марьсергевной пять лет вместе и столько же врозь, понял, что жену-то выбирал по образу и подобию Лиды Рождественской.

Жизнь — длинный забег.

Сейчас у Ивашникова было действительно много денег. Близким знакомым он говорил, что заработает миллион и остановится, будет существовать на проценты. Ивашников искренне хотел этого и в то же время знал, что врет.

В деле у него крутилось миллиона три, а с сегодняшнего дня, стало быть, шесть. Какова там его доля, а что уйдет на расчеты с партнерами и налоги, он и сам точно не знал. Если свернуть дела прямо сейчас, то, с учетом почти завершенной операции с армянским коньяком, набежало бы побольше миллиона. Это за пять лет работы. А за следующие полгода он мог бы сделать еще два миллиона. Потому что достиг уровня, на котором деньги идут к деньгам.

Уходить в пенсионеры было бы глупо; хотелось поработать с новыми возможностями, а валять дурака Ивашников разучился, пока сидел в долгах. Вот это главное: чем бы он занимался оставшиеся лет сорок жизни? Сорок — это скромно. Имея миллионы, можно рассчитывать и на пятьдесят: с чужой почкой, с чужим сердцем — на все хватит. Спорт и развлечения хороши, чтобы дать тонус для работы, а без работы они превращают человека в овощ.

Короче, он взбежал на свою гору.

Стемнело, шел мерзкий полуснег-полудождь, и «немка» плелась по проспекту маршала Жукова среди замызганных хрущоб, где хрустально сияли отданные под коммерцию первые этажи, а на верхних ничего не изменилось.

Рядом сидела Лида Рождественская. В свете пролетающих фонарей поблескивали капли в ее волосах, и голубая жилка билась в ямочке на шее. Ивашников впервые боялся, что у него не получится. Или получится, как с другими. А еще на языке вертелся дурацкий вопрос: а нужен ли он Лиде, или просто ей переночевать негде? Конечно, не очень-то нужен. У нее своя жизнь, и он, Ивашников, в этой жизни только затертое воспоминание. Вон, слезы на глазах. Любовник ее бросил. Наверное, надо было бы покормить ее и уложить спать, по-братски. Пускай переживет свое и сама решит, нужен ей Колька Ивашников или нет.

А вот шиш вам, ожесточился Ивашников. Доценту нос расквасили и любовнику расквасим. Это моя девочка, и она больше не будет плакать. А платонические отношения мы уже проходили, и с ней, и с другими. Женщины очень ценят платонические отношения, но только после того, как им засадишь по самые помидоры.

Он понял, что попал в настроение. Больше хамства, ей плакальщики не нужны, она сама плачет.