Мистериум

Мы въехали в город, и я своими глазами увидел Парк Каррика и окрестные дома. То тут, то там стояли на посту солдаты. Я заметил двух караульных около магазина с вывеской «АПТЕКА АЙКЕНА». Джип ехал прямо через город на восток. Еще примерно милю нам пришлось подскакивать по немощеной колдобистой дороге, пока мы не добрались до бараков у подножия холмов.

Я распаковал вещи в комнате, которую мне выделили в одной из времянок. Пошел в столовую, взял бутерброд с сыром и вернулся с ним в комнату. Заняться мне было нечем, и я слегка нервничал, спрашивая себя, что же мне полагается делать дальше. Примерно в четыре постучали в дверь, и я открыл.

— Здравствуйте, Джеймс. — За дверью стоял комиссар Блэр, как никогда похожий на монаха. Седые волосы короче, нежели мне запомнилось; его аскетичная внешность хорошо вписывалась в холодный сумрак дня. — Я рад видеть вас снова. — Его губы странно, будто арканом, обхватывали слова — точно Блэр не хотел, чтоб они слишком далеко улетали.

— Входите же.

— Нет, благодарю вас, — сказал он. — Может, наденете плащ, пройдетесь со мной по городу? Захватите диктофон. У вас будет возможность самому узнать, что творится в Каррике. Вы разве не за этим сюда приехали, Джеймс? — Из-за того, как Блэр изгибал рот, все отдавало иронией — даже мое имя, даже слово «Каррик».

По дороге мы немало разговаривали — и беседовали все время, что я провел в Каррике. Это стало началом дружбы на всю жизнь. Если мне тогда и чудилось, будто комиссар Блэр похож на монаха, то не потому, что он действительно проявлял интерес к религии. На самом деле несколько раз за ту неделю Блэр ясно дал понять, что божественные материи ему малоинтересны. Однажды я сказал, что он в своем отношении к работе похож на древних каббалистов.

— Вовсе нет, — ответил он. — Люди моего ремесла занимаются тайнами, а не предрассудками. — Идея моя, видимо, его чуточку рассердила, хотя по нему не поймешь, в каком он настроении — если у него бывали настроения вообще.

Кроме того, я думаю, что он относил сны к той же категории, что и религию. Сначала я пытался пересказывать ему дикие сны, что, похоже, навевал на меня Каррик или жизнь в Каррике. И хотя Блэр терпеливо слушал, я видел, что он не находит в них ничего интересного.

— Я сам, — в конце концов сказал он, — стараюсь никогда не видеть снов. А если, несмотря ни на что, вижу сон, я очень стараюсь его поскорее забыть.

Я удивился, услышав такое от Блэра. Я всегда считал, что сны, даже самые запутанные, могут раскрыть очень глубокие загадки. Я так ему и сказал, но он покачал головой.

— Наоборот, — сказал он. — Я уверен, что сны — всего лишь мусор интеллекта. Они всё путают и искажают. Ничего по-настоящему толкового из них не извлечешь.

Сейчас мне думается, что эта твердолобость в некоторых вопросах коренится в его детстве — хотя я уверен, что он не согласился бы со мной. (Прямо слышу, как он говорит: «Избегайте упрощений. Вы способны на большее, Джеймс».)

Так или иначе, детство у Блэра и впрямь было тяжелое. Он рассказывал, что во время Войны, когда ему было всего десять лет, в южном промышленном городе, где он жил, ночью началась бомбежка. Родители безопасности ради отвели мальчика и его младшую сестру в местное бомбоубежище. Но тут сестренка заплакала:

Люси! Люси! Где Люси? — и они поняли, что забыли в доме Люси, свою кошку. Тогда родители велели Блэру присмотреть за сестрой и побежали обратно — искать Люси. Они только шагнули в дверь, как на дом упала бомба прямое попадание. Спасатели — после того как сирена оповестила о конце налета, — услышали мяуканье и нашли кошку под какими-то балками — единственное живое существо в дымящихся развалинах дома.

Для сирот на Острове то были тяжелые времена. Двух детей (сестре комиссара Блэра было семь), у которых не было других родственников, разлучили и поместили в государственные приюты, где и в мирное время царила спартанская атмосфера. Как Блэр жил в приюте в те годы до конца Войны и после, я не знаю. Комиссар только и сказал, что едва он подрос достаточно — с радостью покинул приют.

Поэтому мне кажется: потеряв родителей и проведя годы становления личности под опекой государства, Блэр выработал в себе несентиментальный взгляд на жизнь, а с ним и соответствующую аскетическую внешность. Конечно, сам Блэр опасался судить о людях по внешности и предостерегал меня от этой ошибки;

— Поверь мне, Джеймс. Благодаря своей профессии я узнал, что богатство и успех могут сделать привлекательными даже самых порочных преступников, — говорил он. — И в то же время их жертвы часто обезображены своими страданиями. Вот ведь ирония. Неприятные люди особо не вызывают сочувствия.

Несомненно, в этом он был прав.

Я знаю: Блэра задевало, что он, южанин, работает на Севере. Так или иначе, почти всю нашу историю Север и Юг безжалостно друг с другом враждовали. Только с тех пор, как мы стали союзниками, особенно в последние Войны, мы начали полагаться друг на друга. Но старая враждебность не исчезла полностью. Возьмем, к примеру, язык. Север и Юг говорят на одном языке, но, кажется, даже акценты наши противоположны. Их — мягок и певуч (говорят, как неженки, скажем мы), наш — груб и резок, и мы совершенно не пытаемся его изменить.

Поэтому мне было любопытно, почему южанин, вроде комиссара Блэра, приехал заниматься своим ремеслом на Север Острова.

— Сначала у меня не было выбора. Меня послали сюда в академию на учебу, — сказал он. — Но потом я полюбил Север. Не знаю, как получше объяснить, — пожалуй, Север сложнее Юга. Здесь не бывает прямолинейности. Люди все скрывают — даже простые вещи, — и сложно понять, почему. Может, врожденная любовь к секретности. На Севере настоящие тайны становятся еще таинственнее.

Блэр поступил в Юридическую академию очень молодым и достиг больших успехов. Он стремительно продвигался вверх по должностной лестнице стражей порядка и скоро стал самым молодым комиссаром, когда-либо возглавлявшим какое бы то ни было управление министерства по Особым Расследованиям.

В чем секрет успеха Блэра? Я спросил его об этом однажды вечером; и хотя Блэр не ответил прямо, он все же сказал нечто достойное упоминания.

— Все дело в том, чтобы никогда не позволять морали — и даже собственным представлениям о порядочности — ослепить тебя, — сказал Блэр. — Ничто так не мешает расследованию, как нравственные предрассудки порядочного человека.

Разумеется, если всякий монах непременно должен быть поборником некоего нравственного стандарта, комиссар Блэр монахом вовсе не был. Но я не могу совсем отказаться от этого образа. Быть может, если Блэр и был монахом, то исключительно в том смысле, что ему нравилось размышлять над тайнами. Этому занятию (и только ему, мог бы написать я когда-то) Блэр посвятил всю жизнь.

В тот первый вечер в Каррике мы вместе пошли в город — комиссар Блэр и я. Мы не поехали на джипе. Солдатам и всем прочим спасателям было приказано ходить пешком, когда возможно, дабы сократить количество загрязняющих веществ, пока в Каррике еще проводятся всякие анализы.

— Мы используем машины только в чрезвычайных ситуациях, — сказал мне по дороге комиссар Блэр.

— В чрезвычайных? — удивился я. — Но здесь же сплошная чрезвычайная ситуация? По всей округе чрезвычайное положение, разве нет?

— Так может показаться тому, кто недавно приехал, — сказал Блэр.

Это свое замечание он не пояснил, хоть я и спросил, что он имеет в виду. Он хочет, ответил Блэр, чтобы я сам все увидел и сам сделал выводы о том, что происходит в Каррике. Блэр говорил очень серьезно, и я больше эту тему не развивал.

Мы шли к городу в сумерках, болтая о том о сем. Небо на востоке непроглядно чернело; но на западе, как в замедленном кино, разворачивалась битва между громадой ночи и красным горизонтом.

— Какое небо, — сказал я. — Очень красиво.