Косые тени далекой земли

По работе в Париж приехал Домото Кэндзиро – крупная фигура в японских финансовых кругах того времени, и в разговоре с ним Игараси услышал чрезвычайно важную новость.

Домото был с давних пор близким другом моего отца и рассказал Игараси следующее. Мой сводный брат Кайба Мицуру – единственный наследник рода – примерно год назад умер и теперь, таким образом, некому передать родовое имя. Поэтому отец наводил справки в Мексике и в Испании, делая все возможное, чтобы отыскать меня.

По-видимому, отец убедил свою жену Сино в необходимости внести меня в семейный список, чтобы не дать угаснуть роду Кайба. Я слышала, что, поскольку Кайба Сюнсай к тому времени уже умер, Сино не решилась очень уж противиться решению мужа.

Для меня этот факт стал бесценной возможностью окончательно порвать с моей былой жизнью. Одновременно, став наследницей рода Кайба, я принесла бы облегчение душе моей покойной матери Таки.

Через Игараси я дала знать Домото, что я и была той самой Кивако, дочерью Кайба Сохэй, которую он разыскивал. Я слышала, что, когда Домото передал эту новость отцу, тот на радостях устроил в саду салют из шампанского, после чего газон представлял собой весьма жалкое зрелище.

Я точно не знаю, как отец подготовил почву к моему приезду. Но, так или иначе, в январе следующего, пятнадцатого, года эпохи Сёва[1940 г.] я приехала в Японию как дочь Кайба Сохэй, причем считалось, что я возвратилась после долгой учебы в Париже. Я ступила на родную землю впервые после моего отъезда в Мексику – впервые за десять лет.

В следующем году закончилась Тихоокеанская война, и Игараси вернулся из Европы в Японию.

Зная, сколь многим я была ему обязана, отец решил женить его на мне и сделать наследником родового имени. В то время Игараси было сорок два, но женат он еще не был.

Поскольку Хосоя Кацудзи уже давно не подавал о себе вестей, сердце мое было свободно, и, не переча воле отца, я вышла замуж за Игараси. Было мне тогда двадцать восемь лет.

Когда я узнала о твоем плане отправиться в Испанию на поиски Гильермо, новость эта, не скрою, взволновала меня до глубины души. С одной стороны, я понимала, что, скорее всего, Кацудзи давно уже погиб, с другой – желала, чтобы он все-таки был еще в живых. Я хотела узнать о том, как он прожил свой век, но боялась, что, если он уцелел, мое прошлое может выйти наружу.

Хотя я и распорядилась, чтобы Синтаку Харуки изо всех сил мешал тебе в поисках, какой-то частью сознания я всегда верила, что такой журналист, как ты, преодолеет все препятствия и доберется до правды; эти два противоречивых чувства боролись в моем сердце. Иногда мне казалось, будто я наблюдаю за игрой, от исхода которой зависит моя судьба.

Столько же беспокойства доставляла мне на протяжении долгих лет несчастная судьба Кадзуми.

Вернувшись в Японию, я послала письмо супругам Нисимура, чтобы удостовериться, все ли с ней в порядке. Сидзуко ответила мне пространным и прочувствованным письмом, в котором писала, что Кадзуми жива и здорова, что она растет, считая себя их дочерью, и что она, Сидзуко, не хотела бы, чтобы я объявляла себя настоящей матерью девочки и тем самым разрушала их домашний очаг.

В ответ я описала ей свое новое положение и предложила свою помощь, если в ней будет нужда.

Сидзуко и потом время от времени писала мне, рассказывая о том, как растет Кадзуми. Все письма, которые я получила от нее, ты найдешь вместе с этим моим письмом. Я думаю, прочитав их, ты сможешь хорошо представить себе, какой была твоя мать в детстве.

В новогодние праздники двадцать девятого года эры Сёва[1954 г.] супруги Нисимура погибли в автокатастрофе.

Новость о том, что Кадзуми, у которой не осталось родных, после их смерти решила приехать в Японию, взволновала меня до глубины души. Она мне потом рассказала, что родители беспрестанно внушали ей, что, если с ними что-нибудь случится, она должна обратиться ко мне.

К тому времени отец мой, Сохэй, уже умер, но мачеха, Сино, и мой ныне покойный муж, Кёскэ, были живы. Моей дочери от Кёскэ, Мисаки, тогда было пять лет. Я никак не могла принять Кадзуми в мою семью. Поэтому я представила ее как дочь моих благодетелей и устроила все так, чтобы я смогла поддерживать ее, не включая при этом в семейный круг.

Меня очень огорчило, когда Кадзуми объявила, что хочет открыть бар, и я старалась, как могла, отговорить ее.

Ведь в каком-то смысле именно алкоголь и искалечил мне жизнь. Как же я могла на это согласиться?

Но в конце концов я сдалась на уговоры Кадзуми, для которой открытие бара было первым шагом к финансовой независимости. Взяв с нее слово не прикасаться к спиртному во время работы в баре, я скрепя сердце снабдила ее необходимым капиталом.

Только подумай, какую злую шутку сыграла со мной судьба! После всех мук, которые мне пришлось перетерпеть, чтобы избавиться от власти спиртного, я помогала своей родной дочери открыть бар!

Если бы ты знал, какое облегчение я почувствовала, когда Кадзуми рассказала мне, что будет жить вместе с твоим отцом! Она устроила мне встречу с ним, и я с первого взгляда поняла, что с этим человеком Кадзуми найдет свое счастье.

Меня печалит то, что они так и не отпраздновали свою свадьбу как подобает.

И, главное, я не могу простить себе, что способствовала ее смерти: напившись, она захлебнулась в ванне. Как проклинала я себя, когда услышала об этом от твоего отца! Ведь на самом деле виновата моя кровь, кровь алкоголички…

Я лелеяла в сердце тщетную надежду, что когда-нибудь смогу открыться перед ней, назвать ее дочкой… Почему мне довелось пережить своего собственного ребенка?

Мои муки немного облегчило то, что она оставила мне тебя. Ведь мне удалось сделать для тебя хотя бы частично то, что я не успела сделать для нее…

За окном рассвет. Я и не заметила, как быстро пролетела ночь.

Прости, что письмо получилось таким длинным. Я хотела бы написать еще многое, но, пожалуй, пора поставить точку.

Закончив письмо, я выпью.

Я не притрагивалась к алкоголю уже целых пятьдесят лет. Интересно, какой у него вкус? Я выпью столько, сколько смогу. Затем приму снотворное.

Надеюсь, мне удастся умереть. Умереть той смертью, которой я только и заслуживаю.

Напоследок хочу, чтобы ты знал: тебя ждет подарок – от бабушки внуку. Что это – поймешь потом. И прошу тебя, не отказывайся: мне совершенно необходимо, чтобы ты принял его.

Эти тридцать лет ты заменял мне Кадзуми. Ты был единственной опорой в моей жизни. Я хочу поблагодарить тебя за это.

Спасибо тебе. И прощай».

Рюмон встал, подошел к раковине и ополоснул лицо.

Некоторое время он стоял неподвижно, прижав полотенце к лицу, давая себе время успокоиться.

Принимать снотворное ей уже не понадобилось. Она едва успела выпить полбутылки где-то припрятанной текилы мексиканского производства, когда инфаркт свалил ее с ног.

Причину инфаркта не оглашали, и узнал ее Рюмон уже после своего возвращения в Японию, от отца.

Рюмон вложил письмо обратно в конверт. Затем спрятал конверт вместе с блокнотом в бумажный пакет. И только кулон положил в карман пижамы.

Открылась дверь, и вошел Сабуро.

Присев на стул, он самым будничным тоном проговорил:

– Ну, как на душе у человека, нашедшего свою бабушку?

Рюмон, вздрогнув, посмотрел отцу в глаза.

В лондонской больнице Рюмон познакомил отца с Гильермо. Сабуро также встречался и с женой Гильермо Леонорой и с его сыном Дональдом. Тем не менее, подумав о будущем семьи Гринов, Рюмон решил не говорить отцу о том, что его мать была дочерью Гильермо и Кивако.

Разумеется, Грины тоже не стали распространяться об этом. У Гильермо не было ни малейшего желания возвращаться в Японию, и он твердо решил дожить свою жизнь в Англии.

Таким образом, Сабуро не знал, что Гильермо был дедом Рюмона, и считал его всего лишь тем японским добровольцем, которого его сын отыскал, выполняя рабочее задание.