Москву ничем не удивишь

— Может быть и такое, — сказал Краб и спросил. — А кроме тебя и Эли больше претендентов на жилплощадь не было? В том смысле, если вы оба с женой сгинете, кому квартира достанется?

— Как это сгинете? — растерялся Матвей.

— Ты пойми меня правильно, — продолжил Краб, — твои «хоромы» стоят сейчас за сотню тысяч баксов, а в Москве и за сотню рублей убить могут. Поэтому я и спрашиваю — нет ли родственников каких, которые бы желали стать москвичами? Если есть, то в последнее время они должны были в последнее время появиться, чтобы стянуть у тебя ключи от квартиры или сделать слепок. И это должны быть прямые наследники квартиры, иначе им смысла нет кашу эту заваривать

— И что меня тоже могут убить за квартиру? — спросил Матвей.

- Не могут, а должны, — успокоил его Краб. — Если захотят завладеть твоей квартирой.

— Но я не хочу умирать! — возмутился Матвей.

— Похоже убийц это не волнует, — ответил Краб, — давай вспоминай кто из родни наведывался в твою квартиру.

— У меня родственников тьма, — ответил Спичкин, — ведь я же знаменитый человек. Теща приезжала несколько раз. Но у неё своя квартира есть. Хорошая, большая. Она в ней с мужем живет. И ключи от нашей квартиры есть у неё. Эля у неё единственная дочь, любимая и мне кажется, что вряд ли она стала бы её душить из-за квартиры. И дача есть кирпичная, они не бедные. Элин отец умер, а муж у моей тещи моложе её на пятнадцать лет, любит её. Он Элю вырастил, он ей как отец. А в гости к нам мало кто ходит, Эля не любит этого.

— Да, — согласился Краб, — с тещей-убийцей вариант не подходит, вспоминай кто еще был у тебя или ты где ключи оставлял.

Спичкин призадумался. Он-то пропадал на работе целыми днями, гости к нему не ходили, да и самому ему некогда было по гостям ходить. И всё же он вспомнил.

— Брату один раз давал, — вспомнил Матвей, — пару недель назад. Мы с женой поссорились и я у него в Митино ночевал.

— Вот-вот с этого места поподробнее, — сказал Краб, — ты не говорил, что у тебя брат есть.

Глава 5

Клубок раскручивается

Когда Краб и Матвей уехали, Татьяна и Алмаз остались в квартире одни. Алмаз уходить не собирался. И вроде бы выставить его надо было бы, чтобы не привлечь неприятностей на свою голову, да время уже близилось к ночи, день как-то незаметно пролетел и гнать бездомного зимой на улицу было бы вообще не по-человечески. Заняться было нечем, Татьяна и Алмаз сидели в зале и смотрели какой-то боевик по телевизору. На экране бегал, стрелял и решал свои проблемы американский супермен, кадры менялись с неимоверной быстротой, взрывались машины и злые дяди сначала били добрых, а потом добрые воспряли духом и стали бить злых так жестоко, что стало уже непонятно — кто из них плохой, а кто хороший.

В финальной сцене главный герой прижал ботинком к полу самого главного злодея и сказал ему:

— Ты мне за всё заплатишь, негодяй!

Сцена эта, видимо коснулась тонких струн души Алмаза, навеяла воспоминания о том, что и ему придется расплачиваться и он шумно вздохнул. Татьяна выключила телевизор повернулась и спросила:

— Ты не закончил рассказ о своих похождениях, остановился на том, что ты решил на спонсорские деньги сделать мюзикл «Амбивалентность», а насчет вчерашнего своего разговора с Насосовым ничего не сказал. Всё, что у тебя было, я так понимаю, они у тебя уже забрали, больше у тебя денег нет и взять тебе их неоткуда. Так какой смысл тебя бить или резать на куски?

— То что они забрали это всё пошло в счет уплаты процентов за упущенную прибыль, — обречено ответил Алмаза, — так что я Насосову как должен был два миллиона так и остался должен. Мне три дня дали на то, чтобы я нашел деньги. Занял у кого-нибудь друзей, знакомых, родни и отдал им. Через три дня мне отрубят палец, еще через три дня еще один палец и потом еще, пока пальцев не останется.

— Пальцы-то твои им зачем? Вряд ли они смогут продать их по сто тысяч за штуку и вернуть себе то что ты им должен, — сказала Татьяна.

Алмаз горько усмехнулся и ответил:

— Это они теперь, вместо малиновых пиджаков в костюмы от Версаче оделись, а золотые цепи на шее заменили на галстуки. Но нутро-то у них такое же бандитское и осталось. Черного кобеля не отмоешь добела. Что — они со мной судиться, думаешь, будут? Нет, они меня утюгом, да шнуром, как и раньше, только теперь у Насосова уже не отморозки с бейсбольными битами, а вполне официальная служба охраны с правом ношения оружия.

— Тебе бы сбежать из Москвы, спрятаться раз уж напортачил и затаиться где-нибудь, — посоветовала Татьяна, — может пока прячешься, этого Насосова самого пристрелят или посадят.

— Они знают где мои родители живут, — ответил Алмаз, — где брат, где сестра, всё знают. Если я исчезну — мою родню в Ростове убьют.

— А в милицию ты не пробовал обращаться? Скажешь, так, мол, и так — вымогают с меня деньги, — посоветовала Татьяна, — сам Насосова за вымогательство посадишь в тюрьму.

— Тоже мне посоветовала, — с горькой усмешкой сказал Алмаз, — будут менты за меня заступаться, кто я им — денег у меня нет, связей, как оказалось — тоже. А Насосов выкрутится и еще мне навесит долгов пару миллионов. Нет, это не выход. Да и нет выхода из этой ситуации вообще. Друзей, как оказалось, у меня нет, знакомые денег не дают, а родня в Ростове сама не жирует. Они такие деньги и в глаза не видывали. Понимаешь, я хотел на бандитские деньги Насосова поставить философский светлый мюзикл, очистить высоким искусством его нечистые деньги. Они же грязные у него, нажитые кровью, рэкетом, беспределом, а я хотел их очистить! Он мне благодарен должен быть, что я за него перед богом поручился, а он — давай, возвращай долг, давай, а то пальцы отрублю! Что мне делать, Татьяна, ну что?

— Возьми и убей его, — сказала она, устав от бесполезной беседы, — убьешь его и всё — ты никому не должен!

— Ты что говоришь? — испугался Алмаз, приняв всерьез совет Татьяны. — Я же певец, а не убийца! Я не смогу этого сделать! Я не буду стрелять в людей! Я даже мюзикл поставил на эту тему, что все мы скатились до состояния скотов и варваров, что нет у нас ни сострадания, ни любви к ближнему, что звон золота затмил для нас всё, чем мы раньше жили — литературу, хорошую музыку, настоящее искусство. И что теперь — я сам встану на тропу войны?

— Победителей не судят, — сказала Татьяна, — победишь: останешься жив. А если не можешь победить, то возьми в столе кухонный нож и сам начинай отрезать себе пальцы.

— Злая ты, — сказал Алмаз, — сама небось на моем мюзикле не была…

— Была бы я злая, — ответила Татьяна, — сидел бы ты сейчас не на моем диване, а на лавке в парке, задницу бы морозил. А на мюзикл твой я не ходила, некогда было. Да и, согласись, когда вдруг попсовый певец, который скакал сайгаком по сцене десять лет и изрыгал чудовищную блевотину, вдруг начинает рядиться в пророка и вещать от имени Господа Бога — всё это выглядит как-то не очень симпатично!

— Ну и что?! — не согласился Алмаз. — Каждому свое время дано для прозрения! Между прочим, если ты знаешь, апостол Матфей до встречи с Иисусом был мытарем, подати собирал, налоги по-нашему, а куда уж хуже грехопадение, чем мытарем быть. И ничего — стал апостолом, автором писания. Правда его потом в Сирии львы сожрали. Практически все пророки погибли от насильственной смерти.

— Чему ж ты тогда удивляешься? — спросила Татьяна. — Раз ты в пророки записался, готовься тоже к насильственной смерти. Сдается мне только, что Матфея не за долги убили, а за учение его.

Ситуация у Алмаза сложилась критическая. Деньги, которые он должен был отдать всего лишь год назад Алмаз относительно легко заработал бы проехав по стране чёсом от Владивостока до Калининграда. Возможно в то время — год назад — он мог бы уговорить своих кредиторов дать ему отсрочку — тогда он был в топе, был популярен, колесил чесом по стране с хитами, типа: «Ты моя, я — твой, я пою и ты пой со мной!». Но год пролетел быстро и пока Алмаз пророчествовал со сцены, исполняя арии в мюзикле «Амбивалентность», подросли новые певцы, выращенные в оранжерее различных «Фабрик» и заняли его нишу романтического певца. Впихнуться обратно Алмазу стоило денег, которых у него не было. Поэтому и проехаться чесом по стране он не мог. Алмаза зрители быстро позабыли — у публики память короткая. Алмаз задумался мучительно так, что даже вены на его висках вздулись, а потом спросил: