Чёрный занавес

Глава 7

Первый день в прошлом

Комната казалась призраком давно минувших лет.

— Надолго собираетесь у нас остановиться? — спросил иссохший старик консьерж.

Если бы Таунсенд ответил на этот вопрос, консьерж узнал бы о Таунсенде больше его самого. Может быть, через час или два на его, Таунсенда, след кто-то выйдет. Может быть, пройдут дни, недели. Нет, пожалуй, о неделях говорить не приходится — он найдет где-нибудь поблизости работу, и у него появится возможность снять квартиру получше. Сейчас он располагал суммой чуть меньше девяти долларов, что были в кармане пиджака, который он надел, когда в дверь стали ломиться неизвестные.

— Это зависит от цены, — сказал он.

— За такую комнату можно заплатить всего четыре доллара.

Старик потер руки и доверительно подмигнул Таунсенду, чтобы не отпугнуть того высокой ценой.

— Четыре доллара — это много, — ответил Таунсенд и направился к двери.

— Да, на первый взгляд много. Но посмотрите: окна выходят на улицу. Кроме того, каждую неделю вы будете получать чистое постельное белье. К тому же есть водопровод. — Консьерж подошел к ржавому грязному крану, выступавшему прямо из стены, и с огромным трудом его отвернул. Трубы запели, а из носика вытекла тонкая струйка красно-коричневой жидкости. — Наверное, кто-то включил воду на нижних этажах.

Старик предусмотрительно завернул кран, но струя текла еще несколько секунд.

— Я готов платить два пятьдесят за такую комнату, — предложил Таунсенд, выходя.

— Годится, годится, — крикнул ему вслед старик.

Таунсенд вернулся, вытянул два банкнота из тоненькой пачки и, добавив к ним монету в пятьдесят центов, сунул деньги с недовольным видом в протянутую руку консьержа.

— Будьте добры, ключ.

У его нового хозяина перехватило дыхание от столь непомерных требований жильца.

— Ключ ему подавай! А еще что прикажете? — проворчал он, но вытащил из кармана связку, нашел нужный ключ и вставил его в замочную скважину.

Оставшись в одиночестве, Таунсенд подошел к немытому окну и стоял там, глядя вниз на проезжую часть Тиллари-стрит. Солнечный луч, проникший в комнатушку, нарисовал у него на рукаве золотой шеврон. Таков, значит, его новый мир. Он уже измерил шагами этот мир, который оказался не таким уж длинным: всего четыре квартала. Тиллари-стрит соединяла Монмут-стрит и Деграсс-стрит и больше никуда не вела.

Сверху он видел головы прохожих, и они напоминали ему больших муравьев, ползущих каждый своим путем, собирающихся в кучки у передвижных лотков-тележек, которые выстроились вдоль тротуара почти прямой линией. Машин на улице было мало, отчасти из-за лотков, отчасти из-за малой длины этой поперечной улицы. Случайные автомобили, непрерывно сигналя, двигались с черепашьей скоростью.

Ему, пожалуй, стоит немного отдохнуть, а потом можно снова отправиться на разведку. Прошлой ночью он почти не спал. Как давно это было. И как далеко. Таунсенд снял пиджак и повесил его на спинку стула. Потом прилег на кровать, чтобы немного расслабиться. Однако сам не заметил, как крики на улице, приглушенные оконными стеклами, стали тише, потом превратились в монотонный рокот и, наконец, в мягкий шелест. Он погрузился в сон. Свой первый сон в новой жизни.

Когда Таунсенд проснулся, было далеко за полдень. Он попытался отвернуть водопроводный кран в углу, и трубы привычно запели. Результат убедил его, что объяснение консьержа — «кто-то включил воду на нижних этажах» — приложимо к любому часу суток. Правда, через несколько минут в тонкой струйке воды стало меньше ржавчины и можно было умыться.

Выйдя из комнаты, он запер дверь — скорее по привычке, чем по каким-либо иным соображениям, — и тут же окунулся в запахи кухни, которые, видно, поднялись сюда с первого этажа еще в часы завтрака. Ароматы напомнили Фрэнку о том, как он голоден. Значит, даже призраки должны иногда питаться.

Спускаясь по лестнице, он обратил внимание на то, что показалось ему добрым предзнаменованием. Тяготившее его с прошлой ночи ощущение моральной вины исчезло. Если это «облегчение» рождено прошлым — хотя пока этого не могло быть, поскольку он еще не окунулся по-настоящему в прошлое, — то либо он действительно ни в чем не виноват, либо полностью лишен совести. В нем по-прежнему жило чувство настороженности, но теперь опасность скорее возбуждала его, нежели угнетала. Возможно, потому что с ним не было Вирджинии и не томило, как прежде, чувство ответственности за нее; теперь придется иметь дело только с собственной судьбой.

Таунсенд прошел квартал от своих меблированных комнат, которые находились на том конце улицы, что выходил на Деграсс-стрит, и нашел приличное, с его точки зрения, уличное кафе. Он мотивировал свой выбор большим количеством мусора в ведрах у дверей кухни. Если скапливается столько отходов к концу рабочего дня, значит, и оборот велик. В кафе почти не было людей. Народ на Тиллари-стрит не настолько состоятелен, чтобы перекусывать и во внеурочное время.

Взобравшись на высокий табурет у стойки, Таунсенд долго смотрел на затылок бармена и соображал: «Интересно, приходилось ли мне бывать здесь? Вспомнит ли он меня, если вглядится повнимательнее?»

Он снял шляпу, чтобы лучше было видно лицо. Вытянул шею на дюйм или два вперед, чтобы привлечь внимание бармена, когда тот отвернется от сверкающего никелем титана. Наконец их взгляды встретились, но ничего такого не произошло. Все свое внимание человек сосредоточил на кружке, куда наливал кипяток. Значит, подумал Таунсенд, он не был в свое время таким завсегдатаем этого заведения, чтобы его сразу узнали. Возможно, и заходил сюда, но всего раз-другой, а подобные посетители проходят перед барменом сотнями за день.

— Вы давно здесь работаете? — спросил он наконец у человека за стойкой.

— Пару недель, мистер, — ответил тот.

«Вот и упущен первый шанс», — с горечью подумал Таунсенд.

Перемешивая в кружке сероватый сахар, он обдумывал дальнейший план. Всякий раз в обычные обеденные часы он станет посещать новую забегаловку и обойдет их все в этом районе. Это не займет много времени, поскольку таких заведений на Тиллари-стрит всего четыре или пять. Он должен постараться, чтобы его узнал кто-нибудь из персонала или постоянных клиентов. Такова его первая задача.

Второй задачей станет поход по всем магазинам и лоткам, расположенным вдоль улицы, где под тем или иным предлогом он должен привлекать внимание продавцов. Можно, например, спросить о товаре, которого нет на витрине. Можно долго торговаться и в конце концов отказаться от покупки. Но в любом случае надо мозолить им глаза достаточно долго, чтобы понять, доводилось ему раньше бывать в этом месте или нет.

Однако обе задачи представлялись ему вторичными. Главную надежду он возлагал на то, что встретит знакомых в массе людей на улице. Ведь даже если он уловит искру узнавания в чьем-то взгляде в магазине или в закусочной, это вовсе не означает, что этому человеку известно о Таунсенде больше, чем о всех других. Просто видели его тут раз или два, но могут не знать ни его имени, ни места жительства, ни старых знакомых.

Нельзя, понятно, пренебрегать ни одной из возможностей, какой бы призрачный результат она ни сулила. Даже признаки самого поверхностного знакомства могут быть полезны в его положении, могут стать началом, некой точкой отсчета. Он перестанет пребывать в полном вакууме, как сейчас.

Таунсенд вышел на улицу, сдвинул шляпу на затылок и направился к Монмут-стрит, что находилась в трех кварталах от закусочной. Он шел очень медленно, словно в полусне, и потому любой — будь то мужчина, женщина или ребенок — без труда обгоняли его. У всякого, кто бросит на него взгляд и вдруг увидит в нем хорошего знакомого, будет достаточно времени, чтобы рассмотреть его получше.

Во всяком случае ему не приходилось прилагать много усилий, чтобы двигаться неспешно, как пришлось бы в другой части города, ибо, чтобы быстро идти по многолюдной Тиллари-стрит, надо было обладать поистине обезьяньей ловкостью. Покупатели и зеваки, толпившиеся у лотков на колесах, занимали большую часть отнюдь не широкого тротуара. Кроме того, там и тут собирались любители почесать языком, прохаживались бездельники-зазывалы у дверей, толкались покупатели, выходившие из магазинов и разглядывавшие покупки при дневном свете. Пешеходы шли по узкой полосе между этим людом и мостовой, но и здесь каждый лез куда заблагорассудится, усиливая общую сумятицу. Единственное, что отчасти примиряло с толчеей, так это невозмутимая незлобивость местных жителей по сравнению с обитателями верхнего города. Толчок локтем, отдавленная нога оставались незамеченными, не вызывали ни гневных восклицаний, ни свирепого взгляда. Так же вели себя провинившийся и пострадавший, если они менялись местами. Просьбой об извинении здесь обычно служил виноватый или понимающий взгляд.