Кольцо Соломона

– Он сказал, что партизанил в этих местах, – объяснил Зверев. – В 3-й Ленинградской бригаде. Точно называл командиров, вспомнил однополчан из местных, про которых ни в одной книге не прочитаешь… Ну, наши старухи, что во время войны девчонками были, и всплакнули: ну, как же, может быть, партизан Апс последним был, кто их погибших в боях с фашистами отцов да дядьев видел. И Федун уж на что нелюдимый человек был, а с Августом сошелся – ведь тот старшего Федорова хорошо по партизанскому отряду помнил. Так что приняли его за своего. Имя вот только у него ненашенское, Август, ну, и прозвали его местные «Гусь». А он не обижался: на деревне принято прозвища давать.

– А повидать его можно? – спросил Тавров. – Он не уехал из Донца?

– Никуда не уезжал, – ответил Зверев. – А вот повидать его нельзя. Только могилу. Помер Гусь года три назад, на нашем кладбище похоронили.

– Вот как! – не мог скрыть разочарования Тавров. – А родственники его не приезжали?

– Ну, почему же… Приезжали! Племянник крест на могиле поставил. Да он все и организовал! – отозвался Зверев. – Он ведь, племяш, в Москве живет, оставил мне свой мобильный телефон для связи: дескать, если что с дядей случится, чтобы ему сразу звонили. Дядя ему заместо отца родного, он для него все сделает. И действительно: похороны оплатил, поминки, крест поставил – все честь по чести!

– Ясно, – в раздумье пробормотал Тавров. – Слушай, Егорыч! А телефон этого племяша у тебя остался?

– Да тут вот какая незадача… – замялся Зверев. – Я его номер на обоях записал, так получилось… А в прошлом году ремонт сделал, новые обои поклеил, так что… Если надо, могу поискать: я ведь новые обои поверх старых клеил, так что отдерем аккуратно – и все дела!

– Давай без фанатизма! Обои драть пока не будем, – с улыбкой отверг предложение Тавров. – Я хотел бы осмотреть дом Федуна. Может, свежим взглядом ухвачу что-нибудь интересное.

– Это хоть сейчас, – предложил Зверев. – Ключи от дома у меня, а наследники пока не нагрянули.

– А что, у Федуна и наследники есть? – удивился Тавров. – Я думал, он холостяк был.

– По паспорту он действительно холостой, – принялся объяснять Зверев. – Только говорили, что в молодости Федун почти весь Союз объездил, сюда приехал только в конце восьмидесятых, когда его отец уж помирать собирался. Так вот, вроде как одно время разыскивали его как злостного алиментщика, чуть ли не пяти женщинам он алименты платить должен! Но как сюда вернулся, то вроде бы со всеми долгами разобрался. Можно узнать у участкового про эти алименты, он должен быть в курсе.

– Узнавали уже, – с досадой махнул рукой Скавронов. – Платил Федоров алименты трем женщинам на пятерых детей. Только слезы там мышиные, а не деньги: Федоров числился в лесном хозяйстве лесником, вот с его зарплаты и вычитали. Откуда у него под конец жизни деньги появились – ума не приложу! Наверное, откладывал на черный день.

– То есть наследников можно ожидать в ближайшее время, – подытожил Тавров.

– Те, кому он алименты платил, конечно, уведомлены, да вот кому эта халупень в глухомани нужна? – возразил Скавронов, но Зверев с ним не согласился.

– Дом у Федуна хороший, крепкий, еще дореволюционной постройки, а бревна, словно каменные; не осел, лаги не сгнили, подпол сухой… Короче, дачники с удовольствием купят! Так что, если наследнички алиментными копейками не погнушались, то уж дом делить непременно явятся! – уверенно заявил Зверев.

– Ладно, – зевнул Скавронов и предложил: – Давайте, мужики, на боковую. Спать уже охота. Утро вечера мудренее!

Тавров лег спать в десять часов вечера. В Москве он ложился далеко за полночь, но, невзирая на это, бессонница его не замучила: он уснул почти сразу и проспал до семи утра. Тавров уже забыл, когда вставал в такую рань – благо, пенсия и владение детективным агентством позволяли выбросить будильник, – однако чувствовал себя великолепно. Слегка размявшись во дворе, Тавров вернулся в дом. Зверев уже накрыл стол: яичница с грудинкой и сыром источала немыслимый аромат, а от золотистого бока самовара исходило уютное тепло. Сам Зверев пил молоко из стакана. Увидев Таврова, он кивнул на трехлитровую банку и предложил:

– Пей, Валера! Свежайшее, утренняя дойка! Я его уже охладил, а то не каждый парное любит. Пей!

Тавров с удовольствием выпил кружку молока со слоем сливок. Он ничего не имел против продукции Вимм-Билль-Дан, но «Домик в деревне» не жаловал. А настоящее деревенское молочко Тавров пил словно живую воду: жадно и ненасытно. Хотя врачи утверждают, что в его возрасте вредно… Впрочем, зачем нужны доктора в деревенской глуши?!

Пей кристально чистую воду, вкуснейшее молоко, дыши чистейшим воздухом, слушай тишину, и ты поймешь смысл жизни, скрытый в тебе самом.

После завтрака Тавров напомнил Звереву:

– Как насчет осмотра дома Федорова?

– Да хоть сейчас! Смотреть там особо нечего. Виталик, а ты с нами пойдешь?

Скавронов уже осматривал дом, но пошел снова, явно надеясь, что Тавров «незамыленным» взглядом углядит что-нибудь интересное.

Дом Федоровых, сложенный из толстых темно-коричневых сосновых бревен, казался очень мрачным, несмотря на резные наличники. Излишне мощный для одноэтажного бревенчатого пятистенка фундамент из валунов выползал из-под земли, напоминая остатки некогда грозной крепостной стены, а темные глазницы окон неприветливо смотрели на незваных гостей. Стариной веяло от каждого потемневшего бревна в стене и от каждого замшелого камня фундамента: казалось, что дом олицетворяет собой Вечность – пройдут столетия, а он все так же будет неодобрительно смотреть темными глазницами окон на непрерывно меняющийся мир.

– Н-да… Я примерно так и представлял себе обитель колдунов, – пробормотал Тавров. – Внутри дома, наверное, полно черных котов, сов и летучих мышей?

– Ну, ты даешь! – рассмеялся Зверев. – Обычный дом, только старый очень. Заходи, не бойся!

Обстановка соответствовала внешнему облику: в большой комнате большую часть пространства занимали огромная русская печь и соревнующийся с ней размером старинный дубовый буфет с большим количеством ящиков, ящичков и дверец. За стеклянными дверками буфета просматривалась незамысловатая посуда из толстого фаянса, среди которой гордо поблескивали благородным светом старинного хрусталя графин и рюмки на толстых ножках. Остальное пространство занимал большой кожаный диван, неведомыми путями попавший сюда из какого-нибудь губернского учреждения, и простой стол из почти черных толстых дубовых плашек. И еще бросалась в глаза торчащая из стены устрашающего вида деревянная когтистая лапа: при ближайшем рассмотрении Тавров понял, что это всего лишь обработанный кусок древесного корня.

– Медвежья лапа, – пробормотал Тавров.

– Что? – переспросил Скавронов.

– В письме отца Иоанна упоминалась деревянная медвежья лапа, – пояснил Тавров. – Похоже, не правда ли?

– Вид суровый, но на медвежью лапу не похоже, – с сомнением заметил Скавронов. – Впрочем, мы ее тоже тщательно осмотрели, никакого тайника не обнаружили. Да и где взяться в бревенчатых стенах тайнику?

Тавров уселся на потертый кожаный диван. Что-то казалось ему странным, и он не сразу понял, что именно. Потом вдруг осенило: на стенах отсутствовали непременные для любого такого дома фотографии хозяев и их родственников.

– И сколько поколений колдунов Федоровых прожили здесь? – спросил он у Зверева.

– Об этом наших старушек спрашивать надо, старожилок деревенских, – ответил Зверев. – Они помнят, если, конечно, от старости не соврут. А я в этих местах с 1993 года живу, то есть с тех пор, как в отставку вышел. Старика Федорова Ивана Федоровича не застал, но по рассказам деревенских старожилов кое-что знаю. Почитали его за колдуна, но уважали сильно: ведь он всю деревню лечил, отказа никому не было, и подношений за целительство свое не брал. Во время войны по заданию партизан стал старостой, однажды целый отряд карателей в партизанскую засаду заманил – ни один гад от возмездия не ушел! Самого его гестапо арестовало, и семью его тоже. Федорову удалось бежать чуть ли не из петли, а вот семью спасти не смог: так и погибли в фашистском застенке и жена, и дети. После войны новой семьей обзавелся, да только не жили его дети: все мертвенькими рождались. И вдруг привалило счастье: родился Федор. Жена вскоре после родов померла, а сынок вырос, ушел в армию, а уж после армии – как и большинство деревенских парней, – в Донце не вернулся, поехал в чужие края счастья искать. Говорят, что в конце перестройки этой злосчастной старик Федоров заболел тяжело. Тогда еще колхоз был в наших местах, так председатель, памятуя о партизанских подвигах Федорова, хотел его в санаторий ветеранский определить: дескать, и уход там достойный, и лечение. Но старик отказался наотрез: сына, говорит, дождусь, а там видно будет. А где же его искать, сына, если он весточку то из одного города пришлет, то из другого? Как в песне поется: «Мой адрес Советский Союз». Но, видать, действительно старик колдуном был: сын вдруг приехал, а на другой день Федоров-старший и помер.