Благодарю за любовь

— А хорошо бы купить большой дом где-нибудь в итальянской провинции и устроить в нем Приют русских художников.

— Хорошо бы купить квартирку в Мюнхене и устроить в ней приют для самих себя, — поддразнил ее Виктор. Но позже, когда совсем рядом зашуршали деньги Артура, он вспомнил эту фантазию Жанны и сделал ее своей Мечтой — с большой буквы. И почему, собственно говоря, он должен отказывается от своей Мечты после разрыва с Региной? Да черт с ней, с Региной! Если друзья Жанны помогут ему устроиться на «Свободу», то с американскими зарплатами можно очень скоро собрать деньги на первый взнос за какую-нибудь замшелую итальянскую виллу, недорогую, требующую большого ремонта. А ремонт сделают сами художники — это будет их платой за проживание. Конечно, это будет уже не вилла на Бренте, но…

Подошла электричка, он вошел, отыскал место у окна, сел и начал согреваться. Ему представился небольшой одноэтажный дом на берегу Адриатики, где-нибудь в Остии или Ладисполи. Сад, а в саду под апельсиновыми деревьями расставлены мольберты художников. Из дома выходит Жанна, стройная, в длинном черном платье (потому и стройная), с высокой пышной прической. Она подходит к мольберту ученика Александра Исачева белоруса Стефана, бросает взгляд на стоящую на мольберте картину, а затем садится позировать в плетеное кресло напротив. Через некоторое время хозяин Приюта русских художников, то есть он сам, в линялых джинсиках и простой рубашке с закатанными рукавами, подходит сзади к художнику и заглядывает через плечо: на полотне — портрет Жанны. На фоне темно-синего моря и лилового неба с яркими южными звездами. В ее темно-каштановых с рыжиной волосах яркая серебряная прядь, гармонирующая с серебряной лунной дорожкой на воде…

— Здорово ты все-таки умеешь работать со светом, Стефан! — одобряет он художника. Тот расцветает.

Он идет к другому художнику, Брусовани: у того на краю мольберта стоит его, Виктора, фотография, и он рисует с нее, разбрызгивая краску пульверизатором, — у него это ловко получается, портрет подчеркнуто фотографичен. На портрете видно, как постарел Виктор, у носа пролегли две глубокие морщины много страдавшего человека, волосы его тоже поседели…

— Билетный контроль!

Перед вздрогнувшим Виктором стоял контролер. Черт побери, принесла нелегкая: ведь он забыл купить и пробить талоны на проезд! Можно было пуститься в объяснения, притвориться ничего не понимающим эмигрантом, но на это не было ни сил, ни настроения, и он покорно протянул последние пятьдесят марок. Ладно, сейчас он приедет к Жанне, быстренько помирится с ней, поужинает и уведет ее в спальню… А завтра утром он одолжит у нее немного денег. Какая все-таки удача, что он не успел с нею развестись!

Жанны не оказалось дома. Виктор нажимал и нажимал кнопку звонка, но, конечно, ничего не выжал. Он звонил с таким отчаянием, будто мог замерзнуть на улице, если его не впустят в дом. Трахнув кулаком по двери, он развернулся и пошел вниз по лестнице. Вышел на улицу, походил туда сюда по Энгельшалкингерштрассе, побродил в сквериках между домами, потом вернулся и снова позвонил. Жанны не было. И как же это он не догадался позвонить ей прямо с Восточного вокзала, может быть, тогда она еще была дома? А если и нет, то сидел бы там в тепле, за кружкой пива и ждал, когда она вернется… Но при воспоминании о том, каким прокуренным и кислым был воздух в пивной, каким невкусным, горьким показалось ему сегодняшнее пиво, какими унылыми выглядели посетители и официантки кафе, да и вся вокзальная публика, он решил, что лучше уж гулять на улице по свежему воздуху. И он снова отправился вышагивать поблизости от дома Жанны.

Небо потемнело еще больше, а звезды стали ярче. Потом с юга, со стороны Альп, стал накатывать белесый туман, от которого мороз еще усилился. У Виктора застыли пальцы на ногах и стало пощипывать кончики ушей и носа. Ехать домой? Разменять на билет последнюю десятку, оставшуюся после уплаты штрафа? А на вторую встречу с контролерами у него сегодня не было моральных сил. Идти домой пешком, топать через всю северную часть Мюнхена? О нет, на это он неспособен! Он дошел до станции «Арабелла-парк», купил билет и успел на один из последних поездов, идущих в центр. В вагоне он тотчас задремал, привалившись виском к холодному стеклу окна.

Проснулся он от громкого голоса в репродукторе: пассажирам предлагалось покинуть вагон, поскольку дальше поезд не шел. Виктор покорно встал и вышел из вагона. Это была станция «Ле- хель» — дивное местечко для любителей свежего ветра. Прождав в полном одиночестве минут десять на открытой платформе, Виктор подошел к доске с расписанием и в тоске убедился, что поездов сегодня не будет. Он спустился в переход метро, поднялся по эскалатору на студеную улицу, уже совсем потонувшую в промозглом молоке тумана, и поплелся к себе на Леопольдштрассе. Хоть в одном ему повезло: идти надо было через Английский парк, а выпитое пиво уже нещадно распирало мочевой пузырь, и в парке он сразу же справил нужду за первым попавшимся большим деревом. Впрочем, в такое-то время в парке и прятаться было не от кого.

Виктор брел через бледно-серый туман, кое-где пронизанный расплывчатым мутным светом фонарей, минуя черные деревья, шел как сквозь какую-то оледенелую безжизненную страну, и ему чудилось, что лютый холод уже проник до самых сокровенных клеток его существа, до глубин костного мозга, до потаенных и хорошо упрятанных половых клеток, и казалось Виктору, что в этой жизни ему уже никогда, никогда не согреться.

Домой он вернулся глубокой ночью, почти под утро. Негнущимися пальцами кое-как стащил с себя одежду и, уронив ее на пол возле кровати, забрался под холодное одеяло. Он не стал тушить свет, и последнее, что он видел засыпая, был исполненный грусти и сострадания взгляд беллиниевской Мадонны, опущенный к нему чуть-чуть свысока из-под тяжелых длинных век.

Проснулся он рано, не успев толком ни выспаться, ни согреться. Злым рывком подняв себя с постели, он пошел ставить кофе. Пока грелась вода, он прошел в душ и пустил такую горячую воду, какую только мог вытерпеть; вскоре кожа его размягчилась и согрелась, но внутри он был все еще полон ледяным ночным туманом. Одевшись, он выпил первую чашку кофе. Ему показалось, что он пьет напиток, настоянный на хорошо прожаренном и тщательно размолотом старом резиновом сапоге: он и не согрелся внутри, и не взбодрился, только во рту стало еще противней. Закурил. Сигарета показалась набитой прошлогодней сенной трухой, от нее только в горле засвербило. Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу, вылил в раковину остывающий кофе и снова пошел в душ с надеждой на этот раз согреться по-настоящему. Опять долго стоял под струями кипятка, потом крепко растерся еще влажным после первого душа полотенцем, влез в остывшую одежду и заставил себя почистить зубы. После всех этих бодрящих процедур вторая чашка кофе и вторая сигарета уже были с явственным привкусом табака и кофе, только вот вкус их почему-то поменялся местами: кофе отдавал табаком, а сигарета — вчерашним кофе. Только тут Виктор наконец догадался, что простудился, и простудился крепко. Забраться в постель, накрыться с головой и не высовываться? Да, это был бы прекрасный выход, если бы не дела: сегодня он должен, пока еще не поздно, увидеться с женой и все с ней уладить. Не может быть, чтобы с Жанной все было кончено: это не должно быть так, ему нужно, чтобы так не было! Он вспомнил, что вчера он, как последний дурак, поинтересовавшись тем, что Жанна сказала Регине, совсем забыл ее спросить — а что же она сама наболтала Жанне? И он тут же набрал телефон Равичей.

Подошел старший сын Регины.

— Робби, позови, пожалуйста, маму, — попросил Виктор, не называя себя, но и не пытаясь изменить голос — не до того было.

— Мам! Тебя дядя Витя зовет к телефону! — услышал он в трубке, и сразу вслед за тем:

— Халло-у-у?

— Регина, я должен с тобой серьезно поговорить.

— А я не хочу с тобой разговаривать. Я и трубку взяла только для того, чтобы сказать тебе: дорогой, между нами все кончено.