Провокатор

- Алло-алло! Включи телевизор!

- Зачем?

- Я не могу сказать тебе по телефону. Ты ничего не знаешь?

- У меня не работает телевизор. И что я должен знать?

- Передают балет. Ты меня понимаешь?

- Нет, - солгал я.

- С 00 часов. 26-го числа.

- Ну и что? Кто-то очень любит балет, а кто-то минет. Я, например, люблю второе, глядя первое.

- Не выходи на улицу, умоляю! - кричал мой товарищ, не слушая меня. Ты понимаешь?

- Нет, - снова сказал неправду.

- Ты меня слышишь? Не выходи!

Я молчал, слушая вопли товарища, потом спросил его:

- А как же быть? Мне нужны деньги.

- Какие деньги? - завизжал Классов.

- Которые ты мне должен, забыл?

- Зачем тебе сейчас деньги? - в ужасе заныл мой законопослушный приятель. - Ты понимаешь, что происходит?

- Знаю, - сказал я. - Должно быть, ввели, временщики, ХСВСВ? Я у тебя скоро... - И не успел договорить: связь оборвалась. И наступила мертвая тишина.

При мелком факельном свете спичек я нашел каску. Удобный предмет, чтобы сохранить присутствие духа, когда тебя, врага, молотят дубинками спецназа, бутылками, кирпичами, цепями, пулями-дуг'ами, ложью, предательством, ненавистью и прочими необходимыми атрибутами нашей прекрасной рудиментарной действительности.

Нас слишком мало, тех, кто мог бы предотвратить приход смертоносного, всепроникающего часа дня скорби. Если ночь считать днем. И что-то нужно делать. Кто-то же должен делать грязную, черновую, опасную работу.

Единственное наше спасение, единственный выход - сохранить свои убывающие раннехристианские души и делать то, что способен делать.

Я сделаю шаг к двери, открою ее и выйду в ночь. Я пойду в эту затаенно-обреченную ночь (все равно будет утро), я пойду в нее, потому что мне нужны деньги, мной честно заработанные. Мне их отдадут сразу, это я знаю: игры в жизнь закончились.

И у меня будет лишь одно желание - исполнить свою мечту.

Я скуплю на все еще кредитоспособные рубли отечественные лампочки. И пойду по мартирологическим скверам, улицам, площадям. В надежде, что мертвые проснутся. Они проснутся и откроются миру широко текущими толпами. И каждому, мертвому и живому, я отдам право быть самим собой. И быть может, тогда появится надежда. И большие куски нашей славы, как и наши души и души наших героев, воспарят в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный океан Мироздания... в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный океан... в бесконечный, радостно-ослепительный, небесный...

Танковая громада с героическим знаком "Т-34" выплыла из сказочных глубин России - сбила свой напористый ход...

Проходила мимо армейского поста, находящегося у деревеньки с дорожным трафаретом, обозначающим ее название: "Барвиха". Солдатики и офицеры новой РА стояли на обочине и были похожи на побежденную армию.

В кремлевском кабинете с видом на Царь-пушку и Царь-колокол находился господин Костомаров. Над куполами церквей барражировали вороны. Рыжий смотрел на пустынный кремлевский двор и говорил по правительственной "вертушке":

- Они хотят, как понимаю, пройти парадом по Красной площади...

- И шта? - раздраженно спросил невидимый Собеседник. - Пусть идут, понимаешь. Токо встретить их надо...

- Встретить?

- Ну, там... почетный караул... - недовольно проговорил Собеседник. Понимать же надо обстановку.

- Да-да, я понимаю, - догадался о державной хитрости высокопоставленный халдей.

- Понимаешь-понимаешь, плохо понимаешь, - промолвил со значением Собеседник. - А то устроили войну, понимаешь, в сердце России...

Красная площадь была пустынна, лишь голуби, как люди, гуляли по мокрому булыжнику. Утреннее солнце отражалось в стеклянных витражах ГУМа. Синели ели у гранитного Мавзолея. Окислившийся памятник Минину и Пожарскому казался покрытым речной тиной. Храм Василия Блаженного блажил позолоченными маковками куполов. Куранты коротко пробили раннее утро.

Из Спасских ворот маршировала рота кремлевских курсантов, одетых в парадную форму с праздничными аксельбантами. От холода курсанты, казалось, жмутся в неделимую группу, но потом по приказу начали спешно рассредоточиваться по площади.

Тяжелый танковый гул неожиданно возник за храмом Василия Блаженного. Люди на площади замерли. И появились четыре резвые поливочные машины с мощными веерами воды... Поливали мокрую от ночного дождя булыжную достопримечательность РФ.

Т-34, потерявший в боях свой первоначальный блеск и красоту, появился из ниоткуда, из кошмарного сна власти, из переулочка.

Т-34, казалось, вернувшийся с той победной войны, двигался осторожно, на малых оборотах... Остановился в тени Исторического музея. Боевая башня танка с орудийным хоботом совершила круг, еще один. На раннем солнышке бликнуло стекло триплекса.

Командир Т-34 через триплекс смотрел на молодые, красивые, безусые, незащищенные лица курсантов. Все они были разные, эти лица, и все они были одинаковые, эти лица детей погибающего отечества.

- Ну что, Ваня, приехали? - прохрипел Беляев. - Детишек выдвинули наперед, сучи лукавые. Ой, чую, гибнем смертью храбрых!

- Думал, тебя, Саньку, чепчиками забросают? - заметил Дымкин.

- Во история! - усмехнулся пересохшими губами Василий. - И мы в ней, как роза, блин, ветров.

"Принимай решение, командир", - сказал Ухов.

И Минин, вытирая лицо от пота, с прищуром приказал:

- Делаем так, родные мои...

От Исторического музея с парадно-торжественной скоростью двигался Т-34. В люке боевой машины находился старик. Он был сед; с пронзительно-васильковым взглядом. Он сверху смотрел на кремлевских курсантов. А те с брусчатки площади - на него. И была мертвая тишина, хотя буйствовал танковый мотор, и в этой тишине был слышен далекий и уверенный марш пока еще невидимых полков.

Купол утреннего неба парил над землей светло и прозрачно.

Непобедимый и непобежденный Т-34 уходил к горбатому Большому Москворецкому мосту. Уходил в светлую синь великой и вечной России. И за ним по небесным полям чеканили шаг солдаты Великой Победы.

Да, у меня будет лишь одно-единственное желание - исполнить свою мечту.

Да, я скуплю на все еще кредитоспособные рубли отечественные лампочки.