Утраченные звезды

— За подсолнечным маслом, Петр Агеевич?

— Да, хотелось подешевле купить, да вы эту лавочку закрываете.

— Так уж получается, Петр Агеевич, — и пошла в сторону павильона.

Молодой человек пошел с ней рядом, и Петр Агеевич заметил, как он быстро притронулся к карману на халате женщины. Женщина так же быстро опустила свою руку в карман и держала ее там до двери в павильон. Молодой человек вернулся к своим продавщицам, в полголоса проговорил:

— Продавайте, как продавали, а я буду наблюдать за вами.

Петр Агеевич знал женщину, с которой поздоровался и перебросился несколькими словами. Это была соседка по подъезду из однокомнатной квартиры, которую она купила два года назад. Она всегда в дом проходила бойко, твердой походкой, с уверенным в своем положении видом, расфуфыренная, с вызовом разодетая и раскрашенная, и обязательно с полными сумками в обеих руках. Похоже, перед нуждающимися соседями она жила с вызовом базарной бабы, умела извлекать выгоду из своей рыночной службы, первым итогом которой была покупка квартиры.

Уходя с рынка, Петр Агеевич все думал о рыночных ценах, и не мог понять, каким здравым смыслом руководствуются устроители рыночной торговой суеты. Наблюдение этой суеты нагоняло на Петра Агеевича тоску, потому что за базарной толчеей он чувствовал тягостное напряжение и озлобление борьбы.

Как было просто, думал он, понятно, отлажено в советском прошлом на этом же рынке. Конкуренция в ценах была спокойная, открытая, можно было поторговаться и сделать выбор и по качеству, и по цене. Нынче же никакой возможности нет, чтобы поторговаться, цены стоят сплошной монопольной стеной под вывеской: не нравится — не покупай. Выбор товара допустим лишь по его виду, а не по качеству и цене.

На выходе с рынка Петр Агеевич почувствовал облегчающее дуновение какой-то свободы от рыночного гнета. Но на душе не было облегчения, и это душевное угнетение рождало озлобление против всего окружающего строя, и возникла мысль: Нет, господин президент-разрушитель, от тебя нам не дождаться ни согласия, ни примирения, хоть ты и нагнетаешь его под видом праздника, потому что твой рыночно-буржуазный строй зиждится на непримиримых противоречиях и на борьбе противостояния. А против природы никуда не попрешь…

Южные рыночные ворота выходили в широкий проулок. Его образовывали индивидуальные одноэтажные дома с их обветшалыми заборами, за которыми скрывались небольшие дворы. Они давно приспособлены для складского приюта завозных на рынок фруктов, овощей, картофеля, даже ягод. А дома обросли прилепленными или надстроенными пристройками для заезжих постояльцев — поставщиков южных товаров.

В базарные часы в проулке было тесно от автомашин и пешеходов. Этим проулком люди шли от и на троллейбусные и автобусные остановки главных маршрутов. Впрочем, и основной проход к рынку был многолюден, но здесь его теснили торговые палатки, которые уже до ворот создавали толкучку и суету, так что до территории рынка можно было натолкаться, вот уж во истину, с благословения Б. Ельцина, люди торговали где хотели и чем хотели, не доставало только покупателей.

Петр Агеевич, выйдя с рынка, пошел проулком, и на этот раз на привычном месте, как всегда, встретил сидельца под забором. Он облюбовал себе место в тени старого забора как раз у самого тротуара, так что люди чуть ли не спотыкались об него.

Он приходил рано, почти к открытию рынка. На облюбованном месте, сбочь тротуара расстилал ветхую подстилку и садился на нее, скрещенные ноги поджимал плотнее к себе, чтобы не мешать прохожим, клал на колени истрепанную шапку, осенял крестом облысевший лоб, склонял в покорности голову и почтительно ждал, когда в шапку станут падать монетки. При каждой падавшей монетке он неистово крестился и чистым голосом произносил слова: Да поможет вам Бог.

Петр Агеевич клал в шапку ему из рабочего сочувствия рублевую монету и за несколько раз пригляделся к нему: он не крепко был стар, как желал представиться. Живые, светлые глаза, чистый, бодрый голос, недряблый цвет кожи на лице и шее не свидетельствовали преклонности лет. А неухоженная борода, неопрятные космы, обрамлявшие поцарапанную лысину, были явно для маскарада. Вообще в его образе было много противоречивого: все внешние признаки неопровержимо указывали на его стариковское нищенство, и вместе с тем проглядывалось что-то напускное в неопрятном виде и какая-то комическая артистичность в его благодарениях и крестоналожениях. Все это заставляло думать о нем: какой нравственный надлом должен был произойти в этом человеке, чтобы решиться на столь унизительный ежедневный маскарад? Для этого надо, чтобы в нем сломался его внутренний человеческий стержень, а может быть, он у него не только сломался, а рассыпался в щепки, да так, что теперь не собрать.

Петр Агеевич и на этот раз опустил в шапку монету и решился полюбопытствовать: должно, он верующий, потому как очень искренно крестится и призывает Бога на помощь подавшим милостыню?

— А как же иначе я могу отблагодарить доброго человека? Я молюсь, что бы сделать людям приятное за их щедрость, жалость ко мне, пусть у них появится надежда, что Бог, то есть судьба к ним станет благосклоннее еще более.

Петр стал уходить, но старик, очевидно обрадованный тем, что с ним по человечески заговорили, удержал его с желанием поведать свои философические рассуждения:

— Нынешние богато имущие считают, что все, что они приобрели, все от Бога. А нищие, вроде меня, верят, что все от людей. Это, как больные, верят в доктора.

Ему бросили монетку, он отвлекся к Богу, и Петр ушел с мыслью, что за милостыней под забором сидит не такой уж простой человек, и хотя с надломленным внутренним стержнем, но еще с живой совестью.

Следующие встречи стали, как встречи знакомых людей. Однажды Петр не удержался от распространенного предубеждения к уличным попрошайкам и, увидев, что старик сосет дешевую сигарету, спросил:

— Курите?

— Понемногу.

— И пьете, — указал Петр на монетки в шапке.

Старик не обиделся на его намек, улыбнулся бескровными губами.

— За эти? Нет, не пью ни за эти, ни вообще. Как за воротами завода оказался — завязал. Когда работал, с получки позволял с товарищами.

По его выражению Петр видел, что говорил он честно, не для баловства вымаливал он милостыню. И Петр спросил:

— Много ли удается собрать?

— Когда как: и 20, и 30 рублей.

Монетки, хоть и редко, но бросали в шапку, и старик отвлекался от разговора на благодарения.

— Безработный я, — продолжал старик. — Жить-то надо… Станешь и попрошайничать, да этак честнее — не воровство.

Петр поддержал разговор старика и спросил его, где и кем работал, какую получает пенсию, есть ли семья? На сей раз старик обидчиво промолчал, глядел в сторону рынка с сердитым выражением, как будто там и был виновник его положения. Петру Агеевичу показалось, что он чем-то обидел старика, и простился. Старик и на прощанье не ответил.

Петр Агеевич шел в сторону от рынка и думал: Сознательно ли этот человек напустил на себя это притворство или нужда заставила? По всему видно, он, кажется, не пьяница. А жульничество его невинное, распространилось только на прикосновение к Богу. Но видно, безвыходность положения заставила его взять грех на душу, впасть в маленькое юродство. И вдруг мысли Петра Агеевича обратились к самому себе: Нет, я бы не устал искать другой выход. Я никогда не откажусь от своего рабочего положения. Оно для меня святое. В крайнем случае, пережил бы время в деревне у родителей Тани. У них в деревне нашел бы себе дело по слесарному опыту. Под самой страшной угрозой я не сяду под забор. Но эта мысль показалась ему слишком трагической, и он не мог за нее никакой власти простить. Я только временно подержусь магазина, пока что-нибудь изменится. Я — рабочий! И волна горделивого чувства поднялась в его груди.

С неделю старика не было на своем месте, и появился вновь он не в свое время — с опозданием, сидел в прежней позе, наклоня голову. Петра Агеевича он заметил боковым зрением, узнал издали. Петр Агеевич поздоровался и заговорил, как со знакомым: