Тень жары

– и я слышу шум воды. Зина поставил меня под душ, а сам, бедный, наверное, убирается в комнате, протирает влажной тряпкой пол – я так и не донесла, меня вывернуло прямо в коридоре.

Через полчаса, укутавшись в его огромный махровый халат, я вернулась в комнату. Зина сидел за столом и пил мелкими глотками. Он убрался, протер пол, я извинилась, он махнул рукой: пустое, свои ж люди!..

Так, значит, в этом финальном кадре мы прорисуем Ивана Францевича Крица, преподавателя математики в школе, а ныне пенсионера, хромого старика, пропавшего без вести, – иди, Иван Францыч, устраивайся, будь как дома – мы все у себя дома в Агаповом тупике.

– ...Это же давным-давно накатанный бизнес с жильем,  – доносится до меня голос Зины,  – я не понимаю, как можно не иметь представления о таких элементарных вещах. Ну, скажем, вот алкаши. Этот контингент давно уже в деловом обороте: алкашу много не надо, налили стаканчик добрые люди...

Иди и ты в мою руку, Ваня, Ванька-Встанька, безногий, живущий под открытым небом у коммерческих ларьков, располагайся, занимай положенное тебе место...

– ...Можно и еще проще: пропадет куда-нибудь такой алкаш, а потом его в лесу откопают. Или под мостом найдут – а что? Упал человек по пьянке с моста.

И ты, значит, Ломоносов, заходи в наш кадр – вот твое место, на помойке, где ты сливаешь по капельке любимый туземным населением напиток "Роял"; тебя нашли под поездом в каком-то Солнцево, а в доме твоем обнаружились "родственники", которых у тебя в помине не было.

– ...Пойми простую вещь: им надо вытравить отсюда людей, по крайней мере из центра, обязательно вытравить, иначе негде будет громоздить супермаркеты и офисы. Это будет красивый город, очень красивый, современный, европейский вполне, но – без людей.

И вы заходите к нам на огонек, старая беспамятная женщина, заблудившаяся в трех соснах в пяти минутах ходьбы от своего холодного, без газа и воды, дома. И ты, Рая, отдохни, присядь на лавочку возле своего Пряничного домика... Нас надо вытравить – так гравер обтравливает едкой щелочью прорезанные острым инструментом клише, выжигая из бороздок пыль, мелкий сор и прочий мусор.

– Ты спишь?

– Нет, Зина, как же можно во сне работать, тем более – рисовать?.. А теперь давай немного помолчим.

Будем молчать всю долгую ночь, будем лежать, смотреть в потолок, а потом впадем в неистовство, отгоним раскаленным своим дыханием все неуместные слова, звуки и запахи – и не скоро устанем... Устанем – отдохнем, чувствуя плечом и бедром живое тепло, ты – мое, а я– твое; и это будет нечто такое, что не требует комментариев и пояснительных реплик, ибо это и есть то маленькое, размером в двухспальную кровать, пространство, которое изъято из материи современного жанра; это моя личная суверенная территория, которую я буду защищать и пестовать; я насажу здесь вишневые сады, буду возделывать пашни, чистить леса от завалов, а пруды от тины, я поставлю на этой земле крепкий сруб с русской печкой и баней, вымету пол, повешу на окна простые льняные занавески, заведу кошек от мышей, а собаку – от лихого человека, стану трудиться, наполняя закрома зерном, картошкой, соленьями и наливками, а вечерами буду ждать тебя, охотник. Ты вернешься с охотничей тропы вечером усталый – я встречу у порога; помогу снять рубаху, поднесу чан с водой, отойду в сторонку; фыркая и разметая по полу водяную пыль, ты умоешься, примешь из моих рук полотенце, дашь повести себя к столу, где дышит жаром и паром чугунок с картошкой в зеленой укропной патине; и я налью тебе стопку серебряной водки из хрустального графина, присяду на краешек лавки, буду смотреть, как насыщаешься ты, и наливается твоя детская и нежная, совсем как у диккенсовского мальчика, щека румянцем; а потом отойду неслышно в темный угол нашего дома, где за ситцевой занавеской в мелкий розовый цветочек ждет нас крепкая, из вечной дубовой доски, кровать; взобью подушки, вспеню пухлые перины, сяду и стану поджидать тебя, опустив уставшие руки на колени... И эту мою суверенную территорию я буду охранять, я буду за нее драться – всем, что под руку подвернется: заступом, топором, железным прутом – кусаться буду и царапаться своими острыми коготками, и это маленькое, размером в несколько квадратных метров, пространство есть абсолютно все, что уставшей белке – как и любой другой женщине – нужно, а больше ей не нужно в этой жизни ни-чер-та.

Только под утро он решился – напомнить.

– Тебе будет трудно понять это... И принять...

Понять и принять. Возможно... Однако не настолько трудно, как ты, охотник, думаешь. Моей языческой душой управляют предчувствия, сны, пророчества, инстинкты. А знание? Знание холодно, оно ничего не значит в моём мироощущении.

Я давно чувствовала.

Теперь – знаю.

– Францыча больше нет?

Нет. Существует, конечно, призрачная надежда, но она насквозь иллюзорна. Скорее всего, было так: ему сделали укол, отвезли за город, закопали где-нибудь в лесу.

Зина откинул одеяло, приподнялся, завис надо мной, опершись на локоть.

– Я кое-что выяснил. По своим каналам.

Добрые самаритяне – выяснил – скорее всего туфта, они вряд ли догадываются, какого рода игры ведутся вокруг их подопечных. Формально договорные отношения осуществляет одна средней руки фирма, впрочем, ее роль здесь скорее посредническая; за этой лавочкой наверняка кто-то еще стоит – очень солидный и респектабельный.

– Ты представить себе не можешь, какие деньжищи крутятся в этом деле. ..

Ну, почему же – "Московская недвижимость всегда в цене!" Если не ошибаюсь, один рубль, вложенный в эти кирпичи, западные аудиторы приравнивают к пяти долларам.

– Тебе надо отдохнуть, отключиться, выпасть из времени,– Зина сварил кофе, усадил меня, обложил подушками, поит понемногу, чем-то кормит – так когда-то дети, наигравшись в свои прятки, бежали в сквер и кормили белку с руки, а потом, задрав головы, следили, как она уносится по стволу наверх и летит с ветки на ветку – и вот совсем уже исчезает из поля зрения ее рыжий хвост и растворяется в нашем старом добром небе.

Выпала я из времени основательно; в таких случаях принято говорить – "всерьез и надолго". Всерьез – да. Что касается "надолго", то о размерах этой долготы я могу только догадываться. Пару раз мы бывали с Зиной в каких-то очень дорогих и очень вкусных кабаках, однажды он пробовал затащить меня в очередной "найт-клаб" – я отказалась... Что там, под покровом ночи? Женский бокс и голые девахи молотят друг друга по интимным местам, выбивают друг другу глаза и зубы, отрывают груди? А потом, наверное, служители, унеся окровавленных гладиаторш, посыпают ристалище песком и приглашают легендарного Блю Джека, который умеет на публике совокупляться с молоденькими девушками... Нет, с меня довольно.

Кстати. Прокрутив как-то в уме свои комиксы от начала до конца, я пришла к тревожному выводу – что-то мои кадры по большей части основательно пропитаны любовным потом... Что это за вселенский такой трах-перетрах – или я сексуальная психопатичка? Позвонила Панину, поделилась своими тревогами, он успокоил: мои комиксы строго следуют в духе художественной доктрины соцреализма о типических характерах в типических обстоятельствах.

– Блядство ж кругом сплошное...  – пояснил Панин свои эстетические наблюдения.

Время от времени забегала на службу, составила для Варвары очередную главу "Саги о новых русских". Что-то меня задело в этой работе, напрягло: то ли мелкий и очень невзрачный факт, то ли незначительный эпизод современных боевых действий на Огненной Земле. Впрочем, работу я делала чисто механически; вдумываться, вслушиваться в себя охоты не было.

Чтобы развеяться, съездила к Мите – последнему из детей, нарисованных на потолке в комнате Ивана Францыча. Митя – человек сугубо книжный, его мама была директором книжного магазинчика в Замоскворечье, я так любила приходить сюда; я люблю этот пыльный воздух, запахи книжных переплетов, и здешних люблю детей – они часами способны стоять у стеллажей. Теперь там директорствует Митя.