Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Пусть эти два доморощенных детектива только попробуют задержать его как material witness — важного свидетеля. Они требуют showdown — откровенного признания. Что ж, он готов позабавиться над ними. Всколыхнется вся Америка, разумеется наиболее уважаемые люди Америки, которые прекрасно его знают. Письмо протеста в «Нью-Йорк тайме» вряд ли доставит большое удовольствие этим двум макакам. Письмо подпишут Сол Беллоу, Ноам Хомски, Джоан Баэз, доктор Спок, священник Абернети, его друзья и друзья его друзей — человек сто в общей сложности. А в Европе письмо подпишут Сартр и Симона де Бовуар и в знак солидарности Моравиа, Пазолини, Марпиоли… Нет, Марпиоли, после того, что произошло между ними, не подпишет.

Сердце у американиста Бонетто радостно забилось.

— Итак, — сказал он, стараясь не выдать своего волнения и остаться вполне cool, — могу я быть свободным или же должен считать себя задержанным?

Двое cops недоуменно переглядывались, а он, затаив дыхание, в упор смотрел на них. Его ждало удивительное приключение! Незаконный арест, заключение в сырой, зловонной камере. Сведения об этом просочатся на волю, и волна возмущения захлестнет Новый и Старый Свет. Комитет «В защиту Бонетто», крики демонстрантов, заполонивших площади, «Свободу Бонетто!»… О, какой день, какой прекрасный день! Ну разве это не дар судьбы: сначала чудесная встреча с Шейлой (она, конечно, организует митинг у тюрьмы «Нуове»), а теперь, теперь!…

— Нет, профессор, — ответил один из фараонов, — мы вызвали вас сюда только для дачи показаний.

— Необходимых для следствия?

— Да. Но это вопрос нескольких…

— Иными словами, если бы я сейчас захотел уйти, то не смог бы?

— Мы попросили бы вас остаться на время. Но едва будет составлен протокол…

— Короче говоря, вы меня не отпускаете?

— Так где вы находились в момент…

— О'кэй, о'кэй, не отпускайте, — сказал американист Бонетто, и глаза его вновь радостно блеснули. Он зримо представил себе, как Марпиоли, совершив харакири, от зависти съедает собственную печень.

— Похоже, он не слишком травмирован происшедшим, — сказал Сантамария Де Пальме, как только они вышли из кабинета. — Я бы сказал, вид у него скорее довольный.

— А ты не думаешь, что это нарочно? — предположил Де Пальма.

— Что ж, если он не хочет давать показаний, от которых нельзя было бы отпереться, то это способ не хуже любого другого.

— Лучше любого другого. К тому же я не уверен, что он не прикидывается дурачком — в случае чего эксперты признают его умственно неполноценным. Учти, он был знаком с Гарроне.

— Надо проверить, есть ли у него алиби во вторник вечером.

— Проверю, — сказал Де Пальма. — Но пока дам ему немного поостыть, а сам займусь американкой. Будем надеяться, что тем временем нервный шок пройдет, иначе толкового протокола не составить.

— Должно быть, это у него осталось со школьной скамьи, с экзаменов, — предположил Сантамария.

— Экзаменационный невроз. Со мной тоже бывало нечто подобное, — заметил Де Пальма. — Так синьором Кампи ты сам займешься?

— Увы, да. Пренеприятный экзамен, — со вздохом сказал Сантамария.

— Незачем меня поддерживать, — сказал землемер Баукьеро. — Я не боюсь мертвецов. Когда я увидел убитого Гарроне, я был один и в обморок не упал.

Полицейский нехотя отпустил его руку, санитар морга откинул простыню.

— Нет, я его не знаю, — сказал Баукьеро, внимательно оглядев мертвеца. Он обошел труп с другой стороны и снова посмотрел на восковое лицо. — Нет, ни разу не видел. Его что, убили?

С левой, согнутой в локте руки у Кампи свисал плащ из тонкой, светлой, прорезиненной ткани. Подойдя к Сантамарии, Массимо взглянул в окно и сказал:

— Сейчас, я вижу, светит солнце. А утром, если помните, небо хмурилось.

Лицо у него было усталое, осунувшееся, но на быстроте реакции усталость явно не отразилась. Одной-единственной фразой он заставил Сантамарию гадать, что же за ней кроется, где тут подвох?

Сантамария снова и снова пытался понять, кто перед ним — дьявольски хитрый, расчетливый игрок, неисправимый комедиант или дружелюбный, ироничный туринец, немного сноб.

— Да, погода для июня необычная, — ответил он, твердо решив вести допрос, а не беседу. — Дайте плащ мне.

Он протянул руку.

— О, не беспокойтесь! Я его брошу на стул.

— Нет, я хотел бы на него взглянуть, если не возражаете, — сказал Сантамария.

Кампи отдал ему плащ. На лице у него появилась горестная улыбка, точь-в-точь как у Анны Карлы во время его официальной беседы с ней. Что это? Согласованная заранее тактика? Условности высшего круга?

— Знаете, это из-за пестика от ступки, — сказал Сантамария, разворачивая плащ и делая вид, будто его изучает.

— Понимаю, я мог спрятать пестик в кармане.

Сантамария не поддался на эту печаль и безысходность в голосе.

— А что здесь?

— Перчатки. Можете взять их. Кстати, если вы хотите произвести в моем доме обыск…

— Пока еще до этого не дошло, — сказал Сантамария.

— В любом случае вы там ничего не найдете. — Правда, сказал он это без всякого вызова. — Я сам Лелло не писал, а несколько открыток и записок, которые за три года получил от него, выбросил. Стараюсь избавляться от лишних бумаг.

— Вы знаете, что Ривьера оставил вам в дверях записку?

— Да, он мне об этом говорил. Ему показалось, что мы недостаточно точно условились. Он имел обыкновение все усложнять.

— Итак, вы решили съездить вместе в «Балун»?

— Разумеется… Еще в четверг вечером. Лелло хотел поискать там что-нибудь любопытное для моего дома в Монферрато.

— Который еще не обставлен?

— Почти что обставлен. Но Лелло питал слабость к безделушкам «Балуна». Он часто ездил туда один, иногда с коллегами.

— А вы?

— Я не ездил.

Сантамария вспомнил, что еще в четверг Кампи как бы вскользь дал ему понять, что он в «Балуне» прежде ни разу не бывал. Значит, предложение наведаться в «Балун» могло исходить только от Ривьеры.

— После четверга и до сегодняшнего утра вы больше не виделись?

— Нет, — ответил Кампи. — Я вернулся из Монферрато усталый и сразу лег спать. Сегодня утром Лелло сказал, что звонил мне вчера, чтобы окончательно договориться о встрече. Но я по давней своей привычке отключил телефон.

— Вы не могли перепутать место и время встречи?

— Мы условились встретиться примерно в полдень, в кафе. Мне казалось, что все абсолютно ясно. Но Лелло был человек педантичный и беспокойный. И у него, надо признать, были на то основания — ведь я довольно рассеянный… Он решил, что мы неверно поняли друг друга, и оставил мне записку, на тот случай, если я по забывчивости заеду сначала за ним. Он всегда беспричинно сам себе усложнял жизнь.

— А он не мог позвонить вам сегодня утром?

— Он вышел рано и, видимо, не хотел меня будить.

— Понятно, — сказал Сантамария.

Он и в самом деле понимал, как мудро ведет себя Массимо, и восхищался его стратегическим талантом. Из слов Массимо становилось очевидно: привязанность не была взаимной и все страхи, сомнения, боль испытывал только Ривьера. Он же, Массимо, лишь терпеливо сносил это обожание, докучливые записки, упреки. И настолько от всего этого уставал, что часто даже отключал телефон. («Преступление на почве страсти? Смешно говорить о страсти с моей стороны, комиссар, после трех лет знакомства!»)

— Вы знакомы с Ривьерой три года?

— Да, примерно так.

— И часто вы виделись?

— Почти каждый день. Во всяком случае, перезванивались очень часто. Нередко мы вместе проводили уикенд, а иногда во время отпуска уезжали путешествовать.

— Вы давали Ривьере деньги?

Кампи не возмутила грубость вопроса.

— Нет, я лишь порой делал ему подарки и покупал билеты на самолет. Лелло дорожил своей независимостью. — Он слегка улыбнулся. — В этом смысле он был ярым феминистом.