Восковое яблоко

– Да. Я упал и сломал руку.

– Перелом у вас впервые? Это первый ваш перелом? Первый. Семь или восемь лет назад, когда я еще служил в полиции, мне прострелили ногу и я провел пять недель в больнице, но переломов у меня не было.

– Да.

Он рассматривал меня через очки в роговой оправе с бесстрастным интересом, в котором не было ничего личного.

– Вы помните, о чем думали, когда падали с лестницы? Я несколько опешил. Доктор Фредерике не был посвящен в мой секрет, и своим вопросом он несознательно приблизился к той области, в которой у меня могли возникнуть затруднения с поиском правильного ответа. В надежде на то, что он вскоре переключится на кого-нибудь другого – в конце концов, предполагалось, что это групповая терапия, – я сказал:

– Думаю, я просто испугался.

– И все? – Его глаза вспыхнули за очками. – И никакого чувства вины? Вы не винили себя в том, что были так неосторожны?

– Я не был неосторожен, – возразил я. Но его вопросы сбивали меня с толку. Я постарался сообразить, какова была бы моя реакция, если бы это действительно был несчастный случай. Разозлился бы я на себя, если бы просто оступился? Наверное, да, это было бы естественно. Но я бы не чувствовал себя виноватым. Но что же еще сказать, кроме того, что я не был неосторожен? Запинаясь, я промямлил:

– Это был несчастный случай.

Он улыбнулся широкой улыбкой, которая заставила меня подумать о дрессировщике, который только что сумел заставить довольно бестолкового пса перевернуться по его команде.

– Очень хорошо, Тобин. Вы, конечно, понимаете, почему я задал этот вопрос.

Я не понимал и, очевидно, выглядел довольно озадаченным.

– Из-за вашей истории, – напомнил он, немного нахмурившись. – Разве не всепоглощающее чувство вины привело вас в “Риво-Хилл”?

И я вспомнил ту легенду, которую мы приготовили с доктором Камероном. Согласно этой легенде, я считал, что на мне лежит ответственность за смерть коллеги, – на самом деле так оно и было, – и не мог больше вести нормальный образ жизни из-за ощущения собственной вины. (Во многих отношениях легенда была слишком близка к правде, и это вызывало у меня беспокойство, но доктор Камерон уверил меня в том, что гораздо легче вести себя в соответствии со своими истинными чувствами, чем, например, притворяться склонным к самоубийству трансвеститом или неуправляемым шизофреником.) Поэтому я сказал:

– Я это уже преодолел. Поэтому меня и выпустили из “Риво-Хилл”.

– Рад видеть, что они не ошиблись. Поскольку вы новичок, не хотите ли поведать остальным вашу историю – как вы оказались в “Риво-Хилл” и все прочее?

Этот вопрос требовал подробного ответа, с ним я бы не справился. Сначала подделку разглядел бы доктор Фредерике, а потом и некоторые другие почуяли бы что-то неладное. Душевнобольные наверняка способны распознать, кто среди них настоящий, а кто нет, а потому мне следует держать язык за зубами.

– Лучше не сегодня, доктор. Я только что приехал, потом этот несчастный случай, я еще неважно себя чувствую.

Он нахмурился и посмотрел на меня более внимательно. Я понял, что взял фальшивую ноту. Концепция групповой терапии строится на том, что душевнобольные с удовольствием описывают свои симптомы, подобно тому, как это делают люди, страдающие физическими недугами. Прийти на занятие, не испытывая желания рассказать о себе, было не совсем в характере больного человека, но это все-таки было меньшим злом по сравнению с тем, каких дров я бы наломал, если бы стал рассказывать выдуманную историю болезни.

– Тогда почему вы решили сегодня присоединиться к нам? – спросил Фредерике.

Конечно, после того, что я сказал, у него обязательно должен был возникнуть этот вопрос.

– Думаю, мне хотелось, чтобы вокруг были люди. Мне было неприятно оставаться одному.

До сих пор остальные пациенты просто наблюдали за доктором и мною, переводя взгляд с одного на другого в зависимости от того, кто говорил, и не вступая в разговор. Напротив меня сидела толстушка Молли Швейцлер. Она посмотрела на меня почти свирепо и, словно бросая мне вызов, спросила:

– Над вами кто-нибудь смеялся?

Я взглянул на нее, не поняв сути вопроса, но в душе радуясь, что разговор получил какое-то другое направление.

– Смеялся?

– Когда вы упали, – пояснила она.

– Когда я упал, там никого не было. А все, кого я видел после этого, были очень добры ко мне. Никто не смеялся.

Доктор Фредерике, слава Богу, почуял новый след и устремился по нему:

– Почему кто-то должен смеяться над человеком, сломавшим руку?

– Но ведь они же смеялись надо мной и Роуз, когда на нас упал стол. – Молли снова повернулась ко мне. – Это случилось около месяца назад, у меня на ногах до сих пор синяки.

– Молли, – возразил ей доктор Фредерике, – когда выяснилось, насколько серьезно обстоит дело, никто больше не смеялся.

– Нет, сначала они вволю повеселились, а потом уж подошли посмотреть, в порядке ли мы с Роуз.

Доктор Фредерике стал преследовать новую жертву, а я с облегчением откинулся на спинку стула и вышел из игры.

Обиду Молли Швейцлер, над которой смеялись, когда ей было больно, конечно, было легко понять. Такая толстуха, как Молли, наверняка частенько подвергалась грубым и жестоким насмешкам, переедая, Молли причиняла себе вред куда больший, чем тот, что причинил ей упавший стол. Обида ее на людей, которые расхохотались, когда затрещал тот злополучный стол, имела в действительности гораздо более глубокие корни. Молли была обижена на всех, кто потешался над ней в течение всей ее жизни, и злилась на себя за то, что никогда ничего не предпринимала, чтобы пресечь эти насмешки и оскорбления. Она никогда не огрызалась, никогда не выступала в защиту своего достоинства и потому испытывала теперь разочарование, которое бывает у спортсмена, который хочет доказать, что он еще на что-то способен, когда последний раунд уже проигран.

И все-таки, хотя Молли не правильно объясняла причину своего гнева, тема оказалась интересной для всей группы и вызвала дискуссию, которая вскоре перекинулась на другую женщину, Дорис Брейди, которую я видел впервые. Эта молодая особа страдала от психического недуга, имевшего совсем недавнее происхождение, – эта болезнь называется культурным шоком. В возрасте двадцати семи лет, после того как распался ее брак, длившийся пять лет и оказавшийся бездетным, Дорис вступила в “Корпус мира”, и ее направили в одну из наиболее отсталых и бедных стран Африки, которая не так давно появилась на карте. Там она должна была стать учителем в обществе, которое настолько отличалось от всего того, что она знала раньше, что ее разум не смог этого вместить. Такое случается нечасто, и люди из “Корпуса мира” стараются заранее отсеивать тех, с кем это может произойти, чтобы уберечь их от горьких и ужасных переживаний. Дорис Брейди внезапно поняла, что находится меж двух культур, ни одну из которых она не может считать жизнеспособной. Ценности и представления о жизни, с которыми она выросла, были сметены реальностью африканской деревни, в которую ее послали, но ценности и представления этой деревни тоже оказались слишком чуждыми ее разуму. Существование без каких-то основополагающих жизненных принципов, дающих чувство безопасности, для большинства людей невыносимо. Среди этого большинства оказалась и Дорис Брейди. Из того, что она сейчас говорила, было ясно, что врачи больницы, в которой она провела последние три года, сделали все возможное для того, чтобы возродить ее веру в устои, с которыми мы живем в Соединенных Штатах.

Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются – в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.

Наконец я разобрался с проблемой “О'Хара – Мерривейл”: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него “Мидуэй”, и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.