Архивное дело

– Что нового в Серебровке? – спросил Бирюков.

Кротов пожал плечами:

– Можно сказать, новостей – нуль. Старики, будто встревоженные пчелы.

– Ну и что говорят?

– Переливают из пустого в порожнее. Если бы не железный протез, сходятся на том, что Жарков… Однако с протезом – полная загадка.

– Как бы нам ее разгадать, а?..

– Не представляю. Прокурор все-таки надумал возбудить уголовное дело?

– Нет, меня просто по-человечески заинтересовала судьба Жаркова. Вы отца Федора Степановича Половникова помните?

Кротов за козырек натянул поглубже фуражку:

– Знавал я дядьку Степана. Богатырского сложения был мужчина, но умер внезапно.

– Причина?..

– В ту пору все скоропостижные смерти объясняли так: «Чемер хватил». С точки зрения современной медицины, полагаю, инфаркт свел Степана Половникова в могилу.

Антон помолчал:

– Как бы, Михаил Федорович, мне с дедом Лукьяном Хлудневским повидаться?

– Утром Лукьян находился дома, – участковый взглядом показал на стоявший у крыльца колхозной конторы желтый служебный мотоцикл. – Если надо, разом домчимся до Серебровки…

Бирюков хотел было, не откладывая, принять предложение Кротова, но, увидев вышедших из сельмага Инюшкина и Торчкова, помедлил с ответом. Старики, отчаянно споря, направились к ним. Не дойдя шага три, Торчков бодро вскинул к помятому козырьку серой кепчонки сложенную лодочкой ладонь и на одном дыхании выпалил:

– Здравия желаю, товарищи офицеры милиции!

– Здравствуйте, уважаемые пенсионеры, – стараясь не рассмеяться, сказал Антон. – О чем спор ведете?

Торчков чуть замялся:

– Проблемный вопрос, Игнатьич, не дает мне покоя. Арсюха ответить на него не в состоянии. Может, ты скажешь: как в Америке положение с банями?

– С какими?

– Ну это… с обыкновенными, в каких мы по субботам моемся.

Бирюков все-таки не сдержал улыбки:

– Думаю, Иван Васильевич, в банном вопросе у американцев проблемы нет.

– Ну а парятся они, как русские мужики – до изжоги, или только для отвода глаз, чтобы очередь отвести? И опять же: березовых веников у них, наверно, кот наплакал…

Участковый подозрительно глянул на Торчкова:

– Ты, Иван, случайно, не отоварился у Паутовой черносливным компотом?

– Перекрестись, блюститель закона! У меня теперь это… Как говорят по телеку, трезвость – норма жизни.

– А чего каверзные вопросы задаешь?

– Какие хочу, такие и задаю. Застольное время давно кончилось, а ты по старым меркам живешь, не можешь привыкнуть к гласности.

Участковый усмехнулся:

– Наверно, хотел сказать «застойное» время?

– Кротов, я никогда не двуличничаю, как другие. Что хотел, то и сказал. В чем в чем, но в застольных делах мы на месте не стояли, а неуклонно росли вверх. Советую тебе телек почаще смотреть. Там теперь все доступно объясняют, – мигом вывернулся Торчков и брезгливо сплюнул в сторону. – А насчет причисленного тобою к алкоголю компота скажу прямо: сто лет видал я тот прокисший компот! Мне вчерась Матрена привезла из райцентра десять бутыльков психоколы.

– Чего, Вань?.. – быстро вклинился в разговор Арсентий Ефимович Инюшкин.

– Чего? Чего?.. – передразнил Торчков. – Не прикидывайся валенком! Вроде не знаешь американскую газировку в бутылочках…

Инюшкин утробно хохотнул:

– Во когда я смикитил, почему ты Америкой заинтересовался. Значит, с наших яблочных напитков перешел на американские. Та газировка, Ваня, пепси-колой называется.

– Чо, шибко грамотным стал?

– Читать умею.

– Иди ты, Арсюха, со своими подковырками в пим дырявый!

– А ты, Ваня, шел бы со своими вопросами в баню…

Торчков с неподдельным изумлением глянул на Инюшкина, покрутил указательным пальцем у виска и повернулся к Бирюкову:

– Ненормальный. Чо с него возьмешь?..

– Не горячитесь. Проблемные вопросы надо решать спокойно, – стараясь примирить стариков, сказал Антон, однако Торчкова уже занесло:

– Игнатьич! Лично с тобой могу беседовать хоть до третьих петухов, а зубоскал Арсюха не заслуживает моего внимания ни на минуту. Я категорически осуждаю его недостойное поведение! – И, шаркая стоптанными сапогами, засеменил вдоль деревни к своему дому.

Инюшкин затрясся от внутреннего смеха. Зная неуемную натуру Арсентия Ефимовича насчет всевозможных розыгрышей, Антон улыбнулся:

– Зря обидели веселого человека.

Арсентий Ефимович, сдерживая смех, закрутил лысой головой:

– Нет, Антон Игнатьевич, Кумбрык не обидчивый, он заполошный. Сегодня же вечером придет ко мне с новой проблемой, например: «Почему при передаче телемоста американцы разговаривают с нашими людьми на своем языке, а смеются по-русски? Откуда они русский смех знают?» Ей-богу, мы с ним уже не один вечер потратили на решение подобных проблем. С Ваней не заскучаешь…

Бирюков пригласил Инюшкина в кабинет участкового, чтобы переговорить с ним, как советовал дед Матвей, о Жаркове. Едва Антон заикнулся о первом председателе колхоза, лицо Арсентия Ефимовича посерьезнело, а гусарские усы будто ощетинились.

– Плохого про Афанасия Кирилыча ни слова не скажу, – сухо буркнул он. – Если хочешь услышать плохое, Кумбрыка спроси. Мне Лариска Хлудневская показывала Ванины мемуары. Чуть не полную тетрадку ерунды намолотил.

– С чего это Иван Васильевич так разошелся?

– У Вани сейчас очередной закидон. Увлекся критикой культа и «застольного» периода. Чуть что – сразу ораторствует. «Теперь не те времена, чтобы геройские звезды разбрасывать да на щит славы поднимать! Теперь надо правду-матку в глаза резать!» Вот и режет ахинею. Знаешь, как в той пословице: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет… – Инюшкин нахмуренно помолчал. – Мне думается, Торчков решил отыграться на Жаркове за то, что Афанасий Кирилыч ему в мальчишестве уши до красноты надрал.

– За какую провинность?

– Пацанами мы коньки к валенкам сыромятными ремнями привязывали. Ваня однажды и сообразил для этих ремешков супони из двух колхозных хомутов выдернуть, а Жарков подловил его, проказника.

– Значит, у вас о Жаркове хорошее мнение?

– Даже отличное! – не колеблясь заявил Инюшкин. – Я лучше Вани знаю Афанасия Кирилыча. Жарков квартировал у нас. Домик хоть и тесноватый у моего отца был, но комнатку для председателя выкроили. Да он в ней почти и не находился. То на культстане с колхозниками заночует, то в конторе до утра засидится. Вздремнет часок, и ни свет ни заря опять в поле покатил. Меня часто за кучера брал. Повозил я его и по полям, и до райцентра. Бывало приедем из района, Афанасий Кирилыч чуть не всю сельскую детвору хоть карамелькой да одарит. После закрытия частной торговли кооперация не сразу на селе развернулась, так что и карамельки радостью были, – Инюшкин повернулся к участковому. – Так ведь, Миша?..

Кротов утвердительно кивнул.

– Много мы с дядей Афоней, так я называл Жаркова, поездили… – грустно продолжил Инюшкин. – Проще говоря, Антон Игнатьевич, с Афанасием Кирилычем я, не задумываясь, пошел бы в разведку…

– Не помните, как он последний раз уехал? – спросил Бирюков.

Лицо Инюшкина еще больше помрачнело:

– Помню. Запряг я Жаркову Аплодисмента – выездной жеребец у нас так назывался. Вороной масти, с белыми «чулками» на передних ногах. При коллективизации этого жеребца у Хоботишкиных забрали. Ну, значит, уже крепко завечерело. Афанасий Кирилыч довез меня от конюшни до дома и наказал идти спать. А сам вроде бы в Серебровку покатил.

– По какому делу?

– У него разных дел хватало.

– Что-нибудь конкретное из последнего разговора с ним не запомнили?

– Давно это было… – Инюшкин хмуро задумался. – Нет, Игнатьич, конкретного вспомнить не могу. Врать же, как Ваня Торчков, не стану.

– Что за общественные деньги вместе с Жарковым исчезли? – снова задал вопрос Антон.

– Об это тоже ничего не могу сказать. Память у меня в те годы была молодая. Она хотя и надежная, да не всегда главное запоминает. Вот, будто сейчас вижу, как дядя Афоня каждый раз покупал в райцентре макароны с мясом. Были тогда такие консервы, очень я их любил. Вернемся, бывало, домой и на соревнование друг с дружкой по полной банке за ужином уплетем. Еще нравилось мне собирать нарядные коробки из-под папирос. Обычно дядя Афоня курил дешевые папироски «Мак». Гвоздиками он их называл. В праздники же покупал «Сафо». Папиросы искурит, а коробку где попало не бросит, обязательно мне отдаст… – Арсентий Ефимович задумчиво погладил усы. – Еще помню, как однажды Жарков разрешил выстрелить из именного нагана. Воткнули в огороде черенком в землю лопату, отошли на пятьдесят шагов, и я, к своему удивлению, прособачил в ней дырку. Отец, увидав дырявую лопату, хотел задать мне основательную лупцовку, но дядя Афоня не позволил. «Это меня, Ефим, – говорят, – надо розгами пороть. Думал, Арсюшка промахнется на таком расстоянии, а он, шельмец, в самую десятку влепил».