Философия и гуманитарные науки

Пабло Де Сантис

«Философия и гуманитарные науки»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРИТИКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

От старого здания факультета теперь остались лишь руины с охранником у входа. Все книги вывезли в картонных коробках и пластиковых пакетах и разместили в подвале центральной библиотеки, где они ожидают, когда их разберут и составят каталог. Никто не знает, сколько их, этих книг, уже безвозвратно потеряно или предано забвению.

Время от времени кто-то отважный забирается в руины здания, чтобы обследовать коридоры и лестницы, забитые строительным мусором. Подняться на верхние этажи можно, взобравшись по канатам, подвешенным в шахтах лифтов. На момент катастрофы в здании еще работали кафедры античной философии, нейролингвистики, древних языков, аргентинской литературы и еще два или три отделения, но я не помню, какие именно: зато голова у меня забита ненужными воспоминаниями.

Я не раз заходил в здание после катастрофы — искал бумаги, с которых, собственно, и началась вся эта история. Но сегодня я здесь с другой целью: я решил написать рассказ. И работу над ним я могу начать только на этих руинах.

Прибыв на место, я получил, как и все посетители, пропуск (совершенно ненужный, так как в здании нет никого, кому можно было бы его предъявить), защитную маску (считается, что книжная пыль опасна для здоровья) и фонарик, потому что в здании нет электричества и многие помещения лишены и естественного освещения.

Я расписался во входной книге, пересек вестибюль и свернул в коридор. Проходя по коридору, я говорил себе: «Здесь никого нет, я один», — но тут вдруг послышался шум. Среди этих колонн, стен, завалов утерянных книг, документов, бухгалтерских ведомостей и курсовых работ, написанных студентами за последние восемь десятилетий, поселились призраки.

Я поднялся на второй этаж по остаткам центральной лестницы. Поскольку входы на третий этаж были все перекрыты, я продолжил свой путь вдоль стены из выцветших папок с бумагами и мешков со строительным мусором. Мусор был свален в кучи причудливой формы. Здесь никто специально не убирался — здание было заброшено и реставрации не подлежало, хотя разрушать его полностью тоже не собирались, по крайней мере в ближайшее время, но развешанные повсюду объявления, цветные ленты и черные мешки придавали руинам хотя бы какой-то рациональный вид.

Мой фонарик вспугнул армию тараканов. В отдалении послышался шум, как если бы кто-то наступил на разбитые стекла, и я испугался, подумав, что это один из тех кровожадных хорьков, которых выписали из Индии, чтобы они истребляли тут крыс. Дверь в помещение кафедры аргентинской литературы была не закрыта на ключ. Я поставил на письменный стол пишущую машинку «Ундервуд-1935», и мои собственные сбивчивые удары по клавишам были единственным признаком человеческого присутствия в окружающей пустоте.

Мне стоит немалых усилий писать на машинке, и я думаю, что я работал бы над статьей очень долго, если бы руководство факультета не рекомендовало к публикации мою версию событий в сборнике «Бюллетень гуманитарных наук». Мне сказали, что для этой работы предназначается целый номер.

Пару дней назад я попытался — впервые — изложить на бумаге рассказ о своих приключениях, но так и не смог перейти рубеж из нескольких строчек, недоступных даже моему пониманию. Я пытался еще не раз, в разное время, на пишущей машинке и от руки, пока не понял, что написать правду смогу только здесь, в старом здании факультета. Вот почему я пришел сюда — в место холода, пыли и страха.

Когда я рассказал своему другу Грогу об этом паломничестве на руины, он заметил:

— К месту преступления возвращается не убийца, а тот, кто выжил.

КАФЕДРА

Я начал работать на факультете ровно через неделю после своего дня рождения, когда мне исполнилось тридцать. Филиал факультета располагался в заброшенном здании в Бахо. [1] Окруженное банками и обменными пунктами, а также барами, куда обычно заходили чиновники, здание казалось еще более бедным и пустынным — по контрасту с роскошью соседних строений. Здесь проходили занятия музыкой (имелся концертный зал с роялем и ударной установкой) и семинары восточных языков. Студенты заходили сюда так редко, что здание напоминало факультет невидимок. Как-то раз деканат провел анкетирование, результаты которого, к моему явному огорчению, подтвердили наши самые худшие опасения о духовном упадке молодежи: семьдесят процентов студентов даже не подозревали о существовании этого здания.

По мнению моей матушки, я получил университетский диплом значительно позже, чем следовало. И вот в тридцать лет с заветными корочками в руках я как-то сразу почувствовал, что моя молодость уже закончилась, и теперь меня ждет неумолимая зрелость с ее непременными требованиями жениться и устроиться на работу. С детских лет я подрабатывал то на фабрике, то в столярной мастерской, то на стройке и, таким образом, избегал необходимости проявиться на так называемом рынке труда.

Я не испытывал материальных трудностей; я жил вместе с матерью в скромном, но удобном доме, который мы содержали за счет ее преподавательской пенсии и ренты, полученной от какой-то недвижимости, оставленной нам отцом. Но я хотел, чтобы у меня был свой дом, а для этого мне надо было найти работу. Я попросил помощи у матери, не раскрывая полностью своих планов.

Тут я должен назвать полное имя моей матери: профессор Эстела Коралес де Миро, автор «Учебника испанского языка третьей ступени» и «Настольной книги учащегося». В бытность свою директором колледжа она отличалась строгой бескомпромиссностью, я даже помню ночные налеты недовольных учеников, которые бросали камни нам в окна. Но ничто не могло заставить ее свернуть с пути, который она для себя избрала. Так что, когда она пообещала найти мне работу на факультете, я знал, что она сдержит слово.

Моя матушка много лет проработала в министерстве образования и обзавелась многочисленными связями. Среди ее друзей был профессор Эмилиано Конде, заведующий кафедрой аргентинской литературы и член Академии гуманитарных наук. Матушка позвонила ему, и в одно прекрасное апрельское утро он назначил мне встречу на кафедре.

Готовясь к той первой встрече, я надел костюм, унаследованный от отца (он был мне немного великоват), и свой единственный галстук. Меня встретила библиотекарь кафедры, бледная девица с крупными зубами, которая сообщила, что звонил доктор Конде, чтобы извиниться и назначить мне новую встречу через три дня.

Я снова надел костюм, галстук, начищенные до блеска ботинки, но и на этот раз доктор Конде не появился.

— На самом деле он вообще сюда не заходит, — сказала библиотекарь. — Я уже очень давно его не видела. Изредка он звонит по телефону или направляет из академии курьера, чтобы тот забрал его корреспонденцию. Он никогда не оставляет ключ от своего кабинета, там уже несколько месяцев не подметают и не проветривают.

Когда я пришел на кафедру в третий раз, библиотекарь, которую звали Селия, сказала, что доктор Конде звонил и сообщил ей о моем зачислении в штат.

— Но он меня даже не видел…

— Не важно, он наверняка видел твое резюме. Сейчас резюме — это главное.

Я не был уверен, что описание моего жизненного пути может произвести хоть какое-то впечатление, но напористость моей матушки напомнила атаки непобедимой Красной Армии. Наступил долгожданный час — у меня была работа. Селия дала мне какие-то документы на подпись, заставила меня спуститься в офис на первом этаже, чтобы заполнить необходимые формы, и показала мне кухню в конце коридора. Когда я вернулся, она объяснила мне, как пользоваться картотекой.

— Нужно быть очень внимательным с карточками. Доктор Конде всегда подчеркивает, что каждую новую книгу надо вносить в каталог с обязательной краткой аннотацией.