Банда 7

— Ах да! — согласился Пафнутьев. — Его с нами не было.

— Днем я вышел на прогулку. По набережной гулял, воздухом дышал, итальянцев рассматривал. Знаешь, ничего народец, мелковат, правда, а так ничего. Да, и старичков со старушками побольше, чем у нас, гораздо больше.

— Курортная зона. Они съехались со всей Италии.

— Возможно, но речь не о них. Это я так, к слову, чтоб ты не думал, будто у меня нет никаких впечатлений. Встретил на набережной твоего приятеля Сысцова. На скамеечке сидел. Головку откинул на спинку, глазки свои бесстыжие прижмурил и балдеет, и балдеет! Подожди, Паша, не перебивай, — сказал Худолей, заметив, что Пафнутьев собирается его поторопить. — Я не произнес ни одного лишнего слова, ты должен меня слушать очень внимательно, чтобы все понять и должным образом восхититься. Так вот, сидит Сысцов на скамеечке, перед ним Средиземное море, а если точнее, то Лигурийское, солнышко ему в глаза светит, и по этой причине глаза свои он прижмурил, чтобы опять же получить удовольствие. А пиджак, Паша, свой роскошный пиджак... Ты обратил внимание на его пиджак?

— Белый с золотыми пуговицами!

— Во! Именно! Белый с золотыми пуговицами. Других таких пуговиц в нашей группе нет. Может быть, их нет и во всем городе Аласио. Я думаю, что и во всей Северной Италии других таких не найдешь. Ну что сказать, Паша, что сказать... Срезал я одну пуговицу с пиджака. Сзади подкрался и срезал. Ножичком. Ты видел, какой у меня ножичек? Мы им как-то колбаску с тобой нарезали, помнишь?

— Помню. Плохая колбаса оказалась.

— А ножичек оказался хорошим. Но не в этом суть. Срезал. И пуговицу эту подбросил Пияшеву. Войдет он в свой номер, окинет взором и тут же увидит. И спросит себя — а как эта пуговица здесь оказалась? А почему крошки раствора на полу да еще как раз под дырой, где тайник? Дай-ка, подумает он, загляну, на месте ли мой бесценный схрон. Глядь — нет сокровища. Тогда он на пуговицу эту посмотрит внимательнее и вдруг скажет себе, хлопнув ладонью по лбу: «Ба! Да это же сысцовская пуговица!» Усек?

— Вообще-то, пуговица, — Пафнутьев помолчал, раздумчиво поводил рукой в воздухе, — грубовато... Даже нет — аляповато. Что же Сысцов, не оглянулся? Пуговица-то — довольно яркое пятно.

— Паша! Ты не прав. Яркое это пятно или не очень, оглянулся он или его что-то вспугнуло в последний момент... Об этом можно рассуждать, можно. Но от пуговицы Пияшеву никуда не деться. Вот она, на полу. Улика. О ней не забудешь. Ее не перешагнешь, не сделаешь вид, что ее нет.

— И чем все это кончится?

— Хороший вопрос! — Худолей вскочил с кровати, быстро нырнул в штаны, ввинтился, втиснулся в рубашку и пиджак, на ходу сунув ноги в туфли. — Прекрасный вопрос! Паша! Чем все это кончится — сейчас увидим на ужине. Нас звали на ужин? Звали. Дадут по куску плохо обглоданной кости, как это было вчера. Очень хорошо. Допитаемся на набережной. Но зрелище, какое нас ждет зрелище, Паша!

В плохо освещенной столовой с пустыми полками бара, столами и стульями, сваленными в дальнем углу, с вислыми влажными шторами, уже начали собираться девицы, в углу монументально сидел Шаланда, в дверь уже входил Халандовский со своей девочкой, о чем-то беседовал Андрей с Пахомовой, скорее всего, о завтрашней поездке в Монте-Карло, поскольку оба посматривали на часы, на листок бумажки с расписанием поездок.

Пафнутьев с Худолеем сели за один столик с таким расчетом, чтобы видеть всю группу, все, что может произойти здесь в ближайшее время.

Появился Пияшев.

Быстро подошел к Пахомовой, о чем-то спросил и тут же вышел. Через какое-то время Пафнутьев увидел, как он все той же нервной походкой пробежал мимо окна.

— Сысцова ищет, — негромко сказал Худолей.

— А он не слинял?

— Не должен. Уж больно расслабленным выглядел сегодня на набережной. Нет, он никуда не торопился. Просто балдел на солнышке. А вот и он, — Худолей кивнул в сторону окна.

Это было похоже на экран немого кино — Пияшев и Сысцов остановились как раз напротив окна. Разговор шел резкий, но наступал Пияшев. Однако Сысцов не выглядел обороняющимся, он, скорее, был обескуражен и молча смотрел на беснующегося Пияшева. Наконец произошло то, чего так нетерпеливо ждал Худолей, — Пияшев вырвал руку из кармана и протянул Сысцову на ладони нечто маленькое, нечто сверкнувшее в свете уличных фонарей.

Да, это была пуговица.

Сысцов хотел было взять ее, но Пияшев тут же отдернул руку, словно в кулаке у него была невесть какая ценность.

Сысцов недоуменно посмотрел на полу своего пиджака, видимо, только сейчас обнаружив, что одной пуговицы не хватает. Он даже несколько раз провел ладонью по тому месту, где должна была быть пуговица, словно желая еще раз убедиться, что ее все-таки нет на месте.

Пияшев выкрикнул что-то и, круто развернувшись, направился к входу в гостиницу. Вскоре он возник в проеме двери. Подошел к столику, за которым обычно располагались руководители поездки, и сел рядом с Пахомовой. Тут же вошел и Сысцов. На его лице блуждала озадаченная улыбка, он явно не понимал, что происходит.

— Я тебя сдам, понял?! Я тебя сдам! — донеслись до Пафнутьева слова Пияшева. — Ты думаешь, это последние пленки?! У меня еще две копии, понял? У меня еще две копии! Хочешь жить — живи. Мои условия знаешь! — Голос Пияшева был, как всегда, сочен и бархатист, но сейчас в нем пробивались истеричные нотки.

— Перестань визжать! — резко сказала Пахомова, и Пияшев перешел на какой-то свистящий шепот, разобрать слова уже было невозможно.

Больше всего Пафнутьева удивляло поведение Сысцова — он не произнес ни единого слова. Внимательно слушал Пияшева, как может слушать психиатр разбушевавшегося клиента, иногда кивал головой, дескать, продолжай, ковырял вилкой в тарелке, иногда взглядывал на Пахомову, словно прося ее объяснить происходящее. Потом налил в стакан красного вина и все с тем же озадаченным выражением выплеснул его в лицо Пияшеву. И спокойно поставил стакан на стол.

Пияшев поперхнулся, вскочил, потом наклонился к столу и скатертью вытер лицо. Кажется, вино его отрезвило, и он уже не шипел, не пытался выкрикнуть какие-то угрозы.